Свои страницы. К творческой автобиографии

С одной стороны, то, что сделано мною, перехвалено до тоски, а сделано — очень мало и, как говорят критики, не во всю силу моих возможностей. Не умом, а сердцем понял, будто впервые услыхал, что я должен сделать что-то большое, и для этого надо сделать с самим собой что-то необыкновенное, встряхнуть свою вялую, застывшую душу, пережить какой-то кризис (как советовал Д. Ковалеву М. Светлов), заговорить во весь голос, о чем мечтал, к чему стремился в лучшие дни жизни... Хочется сказать — в лучшие дни молодости, которая прошла.

А жизнь идет тем временем по инерции — еду в Ленинград, добивать «Быстрянку», не зная, с чего и как к ней подступиться... А то радикальное, коренное, главное, что мне нужно, откладывается на потом...

***

Повел показывать свою роскошную дачу. Из мезонина, из кабинета его, когда присядешь за письменный стол, видны только вода и небо, без земли. Вроде символично: полный отрыв. Чуть не ляпнул это.

***

Вспомнил, что думал однажды о «тщете жизни»... Копал червяков, потом насаживал их на крючки, выжалось то, что они съели, а потом, вечером, представилось, что мы — тоже черви, и страшно, зябко стало от этого ощущения... Как можно существовать без высокой идеи, без духовного в жизни?..

***

Думал как-то, что польское «uwažaj nа skrętach» имеет очень глубокий смысл. На больших, узловых поворотах жизни стоит только немного прозевать, ошибиться — будешь раскаиваться долго. Представлял человека, который, если бы мог, так молился бы: «Прости мне, мать-родина, что я однажды, хоть на такое короткое время, ослабел душой и потерял веру в тебя!..»

***

Вчера сдал в «Полымя» свой «Польский дневник». Теперь решил заглянуть в эту тетрадь. Думалось, что очень давно не писал ничего «для души»... Однако же и то, что я писал в Польше в своем дорожном блокноте, а после и работа над очерком — фактически дневник, для души — без кавычек.

Поработал — можно и похвалить самого себя — здорово и, кажется, с пользой. Мерка — запал, волнение, с которым работал раньше над лучшими своими вещами. И начитался, и написался.

***

За год сделано маловато. Восемь листов написано, десять переведено, тридцать отредактировано. Что покажет 1956-й? Только свое! Отказываюсь от всякой другой работы — переводов, составления, редактирования.

1956

Из Ленинграда вернулся с осадком на душе. «Польский дневник» настолько не понравился Островскому, что он фактически не захотел его переводить. Сократить почти наполовину, вынуть все личное, лирику — на это я не пошел. Ну, пусть автор ошибается, однако же читали и другие, кому я верю,— Танк, Велюгин, Миско... Интересно только для белорусов? Ну и хорошо,— хватит с меня и десятимиллионного читателя. Неприятно было оттого, что, если верить моему русскому «транслятору», заряд лирической энергии потрачен напрасно, а хлопцы тем временем пишут, кончают романы да повести...

В одном прежде всего виню себя: не надо, сразу посылать на перевод, а пускать дело больше на самотек.

***

Сегодня снова — в который уже раз! — снилось, что в моих бумагах есть хороший незаконченный рассказ. Бери его, шлифуй и — станешь богаче! Проснулся — разочарование. Но грусти нет.

Была радость: написал, наконец, «Алеся» — «Сиротский хлеб», который всем, кто читал, нравится. Была работа. Теперь ее нет. Жду.

***

Чью-то ненависть воспринимаю чаще всего с болью. Нельзя привыкнуть. Надо ли это, чтобы кто-то жил, думая о тебе не то, что ты есть, ненавидел и презирал тебя — верный не правде, а ошибочному представлению, которое в нем поддерживают иные твои «друзья»?..

***

Снова каждый день сижу над переводом «Гномов» Конопницкой.

Сейчас пять часов, солнце перевалило за полдень и светит на мой деревенский стол, и мне хорошо,— так успокаивает работа, хоть и не полностью творческая.

Здорово все-таки писала женщина! Работаю с удовольствием и завистью: почему же это не я написал такое для детей — многокрасочное, задушевное, поэтичное!..

***

Вчера под вечер вернулись из колхоза, куда ездили с делегацией колхозников Ошмянского района, и не застали Павла Арсеньевича дома...

Задание, с каким я приехал сюда,— написать о нем для книги «Люди большой судьбы» и для «Правды», представляется мне пока что очень трудным. Вчера в Щорсах одна тетка сказала: «Если будут люди работать, так поруководить сможет каждый». Хотя это и относилось к их «старшинихе», однако запомнилось... Самое трудное в моем задании — показать Павла Арсеньевича, секретаря, не в отрыве от района, от людей. С другой стороны «культ личности» (слова, кстати, очень модные, аж в зубах навязли) — это одно, однако же и хорошая голова делает свое, много значит в коллективе.

А лучше всего было бы, думал вчера, совсем не браться за этот очерк, а просто надышаться свежим колхозным воздухом — для той настоящей творческой работы, результатом которой были бы, скажем, рассказы.