Свои страницы. К творческой автобиографии

До сих пор, уже лет пять, а то и все шесть, никак не могу разобраться, вспомнить — сон это или явь, что я ходил и лежал на залитой солнцем траве, а мать, словно прощаясь со мной навсегда, поила меня молоком, кормила помидорами и свежим хлебом, создавая и взаправду хороший отдых своему меньшому, кажется мне, по крайней мере, в последнее время казалось, наиболее любимому хлопцу, который голодал где-то в плену, а теперь, как думала она в первые послевоенные годы, голодает где-то в Минске, пробивая себе дорогу.

Видимо, это все-таки сон, связанный как-то с моим реальным отдыхом дома в Загорье, в августе 1947 года, когда я читал купленный в Мире однотомник Куприна, а мама, будто предчувствуя нашу скорую разлуку, кормила меня и вместе со всеми, и — плакать и смеяться хочется — отдельно, одного, принося мне в сад сала, помидоров, хлеба, яблок, бог знает почему тайком от молодой хозяйки, невестки...

Сон этот или воспоминание, как языки пламени над жаром костра, время от времени поднимается над тем, что можно назвать настоящей поэзией жизни.

***

Шесть утра, начинает светать. Скоро поднимемся над Ригой и заливом — полетим. И вот же не страшно, что можешь и шлепнуться с высоты, как не страшно, скажем, подставлять свое горло под бритву парикмахера. Ко всему человек привыкает, скажу и я вслед за миллиардами других философов, и вся наша жизнь — ходьба по веревочке, на той капризной черте, где сталкиваются жизнь и смерть.

Вчера, ужиная в ресторане вокзала, смотрел на дудки да скрипки оркестра, думал о «тщете сущего» и вспоминал почему-то Чехова, который и жил хорошо, и остался для нас живым. Не хватит ли с нас этого?.. Будем думать об этом еще не однажды, пока и мы не перестанем думать.

***

Книга о Сакко и Ванцетти. Она — оттуда, откуда когда-то пришли ко мне «Бытовое явление» Короленко и «Не могу молчать» Толстого.

Последнюю читал впервые летом 1934 года, возвращаясь с почты, на ходу. В том месте, где мой чудесный гений, «свет моей души» сказал: «чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю»,— невольно заплакал... Не заревел, конечно же, а показались те самые слезы, о которых я слишком часто пишу.

Кстати — любовь к Толстому обусловила мои некоторые ошибки, однако же она дала мне много. Об этом хорошо говорил своим студентам Володя Колесник во вступительном слове на нашей встрече.

Одно время я думал, что и «О семи повешенных» Андреева — тоже оттуда, откуда «Бытовое явление» и «Не могу молчать». Напрасно — Андреев не оттуда, где сильная страсть гуманистов и мудрое, глубинное спокойствие, уверенность людей, которые знают, для чего живут.

***

Оказывается, раньше людей не встанешь,— народ трудится. С таким чувством встречался с людьми, трамваями, машинами, слушал пыхканье паровоза на мосту, гудки пароходов на широкой, освобожденной ото льда Двине, гул невидимых в небе самолетов.

Бродя по набережной, хорошо думал о Лацисе, которому, кроме писательского труда, надо же еще быть хозяином своей трудолюбивой республики.

***

Вчера ночью читал диссертацию N., и от его суховатых страниц про западнобелорусское двадцатилетие потянуло к моим старым вещам. Перечитал «Алеся», «Химу», еще то-се и подумал, что стоит к ним вернуться. И не для того, «чтобы добро не пропадало», а потому, что это и в самом деле добро, которое надо довести до дела.

***

В Союзе — снова, как продолжение нудных предсъездовских статей — разговоры о положительном и даже... идеальном герое. Выступил, говорил, что герой идеальный — явление антидиалектическое, мертвое, святой человек, которому нечего делать, ибо некуда стремиться.

1955

Читал с удовольствием о Стальском. Особенно то место, где он протестовал против штрейкбрехерских, подленько верноподданических стихов Ганджи: «Я сочинил-таки ответ и спел его во всеуслышание со своей крыши».

Ответ этот записали друзья и переслали его в Баку, людям, которым он был нужен.

«Не отряхивайся грязными брызгами, паршивый пес! Не оскверняй звание поэта, ибо я вижу заранее, как голова твоя катится барабаном на свадьбе моих друзей!..»

***

Читаю «Карамазовых», ничего другого почти не в силах делать. Эх, думается часто, написать бы одну такую книгу, что заставит читателя на несколько дней забыть про все остальное, а только ею и жить!..

«Мне кажется, что дети никогда не бывают некрасивыми с лица».

Он все пишет не «дети», а «детки».

Здесь, у N., есть еще «Идиот». Боюсь, много я здесь не наработаю...

***

Прочитал биографию Маршака и словно помолился — стало легче от того, что прикоснулся к красивой душе, к красивой человеческой жизни. Книжица эта — хорошее дополнение к нашей встрече с Самуилом Яковлевичем у него дома, 19 февраля.

Полегчало на сердце, потому что давно уже, а то и совсем не было такой апатии, ощущения обиды, раздражительности и — еще раз, главное — апатии, что была вчера и раньше, на декаде.