Свои страницы. К творческой автобиографии

Крепкие руки аплодируют мозолями.

***

На рассвете проснулись от землетрясения. Без особенной паники вышли с Володей в панику на дворе.

Пишу не потому, что пережил такое впервые, а чтобы запомнить свое — не знаю, то ли мудрое, то ли просто уже старческое от усталости, от декадной скуки и фальши — безразличие к тому, что могло случиться.

Домой надо, к работе.

Яркая звезда на утреннем небе, в просвете аллеи высоких деревьев.

Неужели так она выглядит — печаль по близким? В самый разгар паники я вспомнил о Мише, которому теперь — все равно.

***

Читал «Комаровскую хронику».

В лице Горецкого погиб хороший, талантливый и очень белорусский писатель.

Недаром я чувствовал и чувствую к нему симпатию давно, сначала — просто интуитивно.

***

Одиннадцатиклассница Кристина, с которой я, узнав от учительницы, что она полька, с удовольствием поговорил по-польски. Перед этим она дала мне «персональный» букет, два пиона в целлофане, принесенных из дому, попросила подписать ей книгу, а немного позже, когда мы снимались со старшеклассниками, казалась мне будто родной.

Много, однако, во мне и у меня польского, и это уже навсегда, и никуда я от этого не денусь в своем творчестве, и никуда мне — это ясно и даже радостно — не надо деваться.

***

На всех поворотах школьной лестницы, пока мы спускались в спортивный зал, стояли в почетном карауле хлопчики-пионеры и салютовали нам. Этого еще не бывало ни на одной школьной встрече. То, что было множество детей, много цветов, приподнятость приветственных речей, волнение, с каким нас встречали даже учителя,— знакомо. И еще одно, чего не бывало,— школьный духовой оркестр, который неожиданно, когда мы шли под аплодисменты в президиум, рванул какой-то парадный марш, занесенный сюда с полей далеких, давних побед.

Потом поездка на Неман, за восемнадцать километров, богатая уха под старыми дубами, широкое гостеприимство, тосты, а когда захмелели — объятия и исповеди на ходу.

Новые люди, хорошие.

И главное, для чего записываю,— очень неловко, что все это делается из-за тебя, из-за нас (если бы я был здесь один — было бы то же самое). И хорошо, что есть она, эта неловкость, благодаря которой и живем, держимся на уровне.

***

На трезвых и культурных хлопцев, литераторов, в нашей среде меньше обращают внимания, меньше говорят, что они талантливы. А зайдет разговор о каком-нибудь выпивохе н бездельнике, что вот он снова где-то прославился, нахулиганил да насвинячил,— сразу выставляется оборонительный щит — он, видите ли, талантливый! Трезвых талантов не бывает...

***

«Язэп Крушинский» Бядули. Начал давно, со стыда, что не читал раньше, потом помешало что-то, а сейчас взялся снова.

Жиденькая, многословная, местами просто наивная беллетристика. Даже не читается. А впереди еще целый второй том...

Надо было бы, наконец, и «Соловья» прочитать, и «В дремучих лесах». Начну, наверно, с последнего, ибо «Соловья» уже раз пять начинал и — не пошло. Досадное манерничанье: «Читателю разрешается рисовать весну по своему вкусу...» А писатель на что?

Хоть и симпатичен он мне, этот удивительный белорусский еврей, почти с детства, с хрестоматийной «Молитвы маленького Габрусика» и «Картинок», которые я полюбил осенью 1932 года, когда «после науки» пошел на работу. Даже стихотворение тогда написал подражательное, на тему импрессии «Бессонница».

***

Где бы это и как бы это остановиться и подумать о самом главном в жизни — опуститься к той точке опоры, с которой можно сдвинуть с места Землю?.. Ну, не сдвинуть, конечно, а просто сделать свое, отдать людям все, что могу, что должен отдать?..

***

Зелень томная и светлая — вековые дубы, клены и липы, залитая утренним солнцем трава. Голубая дымка пронизывает чудесные уголки — как будто ради высокой, божественной красы.

Простодушное карканье ворон, в котором пропадает деловито-игривое щебетанье скворцов.

Торжественная тишина.

И вечной красе этой нет никакого дела до того, что сегодня — 24 июля 1966 года.

Парк изрыт окопами. Может, они скотами были, вильгельмовские солдаты, а может, и царским плевать было на Мицкевича с Марылей и ее «беседкой»? Надругательство над чужой национальной святыней или обычное варварство, присущее всякой войне?..

И в других местах, самых святых,— у Колдычевской братской могилы,— наша пустая консервная банка...

***

Вчера — лесной, напряженный, радостный день. Заготавливали древесину. Четырнадцать сосен свалены, очищены, погружены на машину. Сучья снесены и сожжены на двух полянах.

Для хлопцев это — обыкновенный рабочий день, а для меня своего рода праздник отдыха, созерцание красоты природы, ощущение великого смысла и великой красоты труда, приобщение к народной грубой простоте, мудрости, бессмертию.

А перед сном — как после грибов, как после сенокоса в ранней юности — все чудились бревна, что падают на людей, на меня...

***

О скромности.

Молодого прозаика просят выступить при возложении венка на могилу Коласа. «Не могу».— «Как это?» — «Работаю над романом. Не хочу прерывать мысль» Говорит по телефону, не от письменного стола, а со службы в редакции.

***