Свои страницы. К творческой автобиографии

Так же было, когда писал и другие очерки: много читал подсобного, учился. Да и так это не пропадает. Тем более — такая хорошая информация об Индии, общение с таким умным, благородным человеком.

***

Читаю украинскую рукопись романа «Птицы и гнезда». И вдруг ясно почувствовал, что начало надо доработать, чтобы лучше, легче читалось. Когда я сделаю это? Неужели тогда, когда начну писать вторую книгу? Начну?.. Пока что ясно одно — надо доработать. Задание самому себе.

***

Совсем случайно, листая «Науку и жизнь», прочитал, как гавкали, встречая Чичикова, Коробочкины собаки, как один из псов, «забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье»... И вдруг горько стало, что это «жалованье» я приписал чеховской птичке в чаще... Видно, той иволге — если заглянуть в «Дом с мезонином»,— которая в старом саду пела нехотя, слабым голосом, «должно быть, тоже старушка».

Хотя и подумал сразу, что Чехов так не повторил бы Гоголя, начал напряженно припоминать, искать чего-то схожего и, не припомнив, не найдя ничего, кроме иволги,— поправил в корректуре четвертого тома.

Стыдно! Вот что такое верить памяти...

***

Может, стоит написать об одиночестве, о том, как молчит почтовый ящик, как не только не пишут тебе, но и не отвечают на письма, не шлют обещанных книг, а за посланные тобою благодарят только при случайной встрече?..

***

Всеобъемлющий и незаменимый. Расколоть бы его на четыре части, как в Западной Белоруссии когда-то кололи спички от бедности,— хватило бы тогда его на все заседания, на все выступления.

***

Читая «Плотницкие рассказы» В. Белова.

Послевоенный паренек страдал, как страдали до него и вместе с ним миллионы, и никто не думал, что потом он вынырнет и расскажет про эти страдания, вооруженный талантом и культурой.

У нас это случается чаще, чем было с Лондоном или с Горьким.

***

Мама моя была неграмотная, а еще и сегодня я часто думаю о том, что и как она говорила.

***

Встретился с N., которому за несколько дней до этом исполнилось шестьдесят лет, поздравил его еще раз, после звонка и письма в предыдущий приезд, начал говорить о своем, и не только своем восхищении его светлым душевным, многокрасочным творчеством для детей... А он — в ответ — стал ныть, что «ордена вот не дали»... И стало так неприятно, так... даже обидно!.. К чертовой матери ее, такую «сложность человеческой натуры»!..

1969

Читал в «Полымі» статью о поисках белорусской нефти (пятнадцать лет поисков!). И просто интересно, и потому еще приятно было, что как-то... будто даже творчески ощутил, что люди, которые в таких тяжелых условиях работали, боролись с консерватизмом, отыскивая эту самую нефть, так свято верили,— что люди эти ходили и ходят рядом с тобой, не раз, может, встречались тебе в дверях магазина, в троллейбусе, окидывали на улице — они тебя, а ты их — мимолетными взглядами... И в этом ощущении, и еще в чем-то, близком к чувству вины, что не пишу о таком (не про нефть, а про людей), видится мне приближение давно ожидаемого настроения. Если бы так!

***

Ни разу еще, собираясь в далекую или близкую страну, я не думал, как буду писать о ней. Теперь, читая рассказы Акутагавы, даже еще раньше, когда я, так и не вжившись в дневник Достоевского, хотел взяться за что-то японское, невольно думал, как я буду когда-нибудь, вернувшись из Японии, писать о ней.

Мне уже довелось встречаться с одним из двух народов, зараженных в наибольшей степени античеловечностью,— я видел Германию в апогее ее фашистских побед. Я увижу (если увижу) другой народ, другую страну, которая изведала такую же заразу, и мне будет о чем писать.

Может, даже вот эта заметка явится началом моего рассказа о Японии?..

***

Два высоких звания — писатель и человек. Одного мне хочется достичь, другого — еще больше — не утратить.

***

Опять забыл обо всем на свете — из-за Тургенева. Вчера по телевизору давали «Первую любовь»,— заинтриговало. Взахлеб прочитал, потом еще и «Асю», а утром — «Затишье», невольно начав этим свой рабочий день. Не перечитал все это, а прочитал впервые, часто удивляясь, как же это так я дожил до сих пор, а книга стояла за стеклом, терпеливо ждала и наконец дождалась, когда еще один ею увлечется.

А мне как будто и не стыдно, что не читал этого раньше. И не стыдно признаться. Это, наверно, и хорошо.

***

Прочитал нюрнбергский дневник Полевого, «Блокаду» Чаковского, врезался в эпическую массу Залыгина («Соленая падь»), но бросил ее вчера, подумав: а почему мне обязательно надо это читать? Не то, что было с маленькой да удаленькой повестью «На Иртыше».

Вспоминается моя (да только ли моя!) мысль о том, что на толстый роман каждой литературе, даже самой большой, надо выдавать разрешение один-два раза в столетие. И другая мысль: писать растянуто — первый признак отсталости, несовременности. Это не получается даже у людей талантливых, и не стоит им в этой гигантомании подражать посредственности и графоманам.

Полевого прочитал с удовольствием и пользой, с благодарностью приняв толковую информацию.