Свой жанр

Саврасов усмехнулся и пошел дальше. Возле нужной двери он остановился. Точно, здесь. Собственно, вот же афиша приколота: „Юрий Дедичев“. Непохожий красавец, высоко над ним — голубой шар. И тоже без жанра… Мистер Икс Дедичев. Кумир всех девушек и дам. „К нему не ходят, он ни с кем не разговаривает“. А дверь?.. Э-э, мистер Икс, дверь-то запирать нужно! Вот я вхожу — придется разговаривать…

За фанерной дверцей плескалась вода. Пахло вазелином, пропотевшей одеждой, табачным дымом. Саврасов, не снимая плаща, уселся в кресло, вытянул ноги и закурил.

Наконец брякнул крючок, дверь душевой отворилась, и в клубах пара возник красный и лохматый Дедичев, завернутый в махровую простыню. Замер, глядя на незваного гостя, потом спросил:

— Пришли, да?

Дерзкая интонация странно противоречила голосу — мягкому, чуть картавому.

— А вы что, ждали? — в тоне Саврасова тоже прозвучала резкость.

— Ждал, — вдруг как-то равнодушно отозвался Дедичев и стал вытираться. — Отвернитесь, что ли, мне одеться надо…

— Простите, — Саврасов встал и отвернулся. Почему-то в гримуборных редко бывают окна, а торчать, уставившись в угол, противно. Он сдержался и спросил спокойно:

— Что, почувствовали меня?

— Сразу, только на арену вышел. Второй сектор, пятый ряд…

Саврасов слышал шелест одежды, скрип половиц — и спиной ощущал чужую волну. Так ощущаешь поток тепла от печки. Только это было иначе — тяжело, давяще и воспринималось не кожей, а где-то глубже. Он приблизил руки одну к другой и принялся мысленно бинтовать себя от головы к ногам слоями плотной непроницаемой пленки. Стало легче.

— Окуклились? — насмешливо спросил Дедичев. — Что, неприятно, когда тебя не любят? Поворачивайтесь, я уже оделся… А мне каково было работать? Вы ж на меня сердились раньше, чем увидели.

— Верно. Сердился. Потому и пришел в цирк.

— Да вы вообще-то кто?

— Доктор Саврасов, Анатолий Максимович.

— Чего доктор?

— Я медик. Врач-психокинетик.

— Вот оно что… Ну-ну. И что нужно от меня медицине?

— Вас, Дементьев. Вы нужны медицине.

Лицо артиста стало неподвижным.

— Моя фамилия — Дедичев. Показать паспорт?

— Не надо. Я знаю, что вы — Дементьев. Вас узнал доктор Левин. Он бывал у покойного Митрофана Сергеевича, видел вас и запомнил, Юра. Простите, Юрий Петрович.

Дедичев пристроился на высокой табуретке, склонил голову набок и посмотрел на Саврасова как-то сбоку и снизу.

— Ладно, допустим, Дементьев. И что? Что нужно вам от Дементьева? Дементьевскую мазь?

— Мазь? — Саврасов задумался. — Мазь, конечно, хорошо бы. Дементьевская мазь — это вещь.

— Мазь, значит… — Дедичев перевел дух и зло усмехнулся. — Не будет вам мази!.. До чего же дед в людях понимал! Говорил: первым делом мазь будут выдуривать. Не дам! Семейный секрет. Вот так.

Саврасов прищурился, глубоко затянулся и положил сигарету на край пепельницы. Охватил сцепленными пальцами колено, тоже вздохнул и ответил очень спокойно:

— Собственно, о мази заговорили вы, а не я. Мазь — дело десятое. Дадите — спасибо, не дадите — бог с ней…

И сделал паузу.

— А если не мазь, так что вам нужно?

— Да вы ведь поняли уже… — Саврасов вдруг ощутил тяжкую усталость. С самого начала знал — не получится. Не хотел унизительного и бесплодного спора. И Левину сразу сказал: не пойду. Тамара вмешалась. Ортодоксальная добросовестная Тамара. Права, конечно, — дело важнее гордости…

Он пожевал губами и сказал наконец:

— Юрий Петрович. Я пришел предложить вам работу. У нас в клинике. Хватит цирка. Нужно людей лечить.

Дедичев посмотрел на него с сожалением и покачал головой.

— Не спешите, Юра. Выслушайте. Вы — психокинетик прирожденный. Наследственный. И редкостно сильный. Очевидно, Митрофан Сергеевич учил вас?..

— Учил, — Дедичев коротко вздохнул.

— А отец ваш, мне говорили, не имел дара…

— Да, — сухо отозвался Дедичев.

— Видимо, психокинетические способности определяет какой-то редкостный рецессивный ген… Вы не женаты еще? Вам надо будет очень тщательно подбирать себе жену…

— С ума сошли! Я что — бугай племенной?

— Нет. Вы — носитель редчайшей наследственности… Но это все так, к слову. Почему вы не занялись целительством?

Дедичев снова вздохнул. Вскочил с табуретки, нервно заходил по комнате. Потом резко остановился.

— Слушайте, доктор… Почему я должен перед вами отчитываться?

— Не передо мной. Перед больными. Значит, перед совестью.

— Перед совестью? — он криво улыбнулся. — Потому и не лечу! Эх, да что вы знаете о целительстве?!

— Кое-что знаю. Мало, конечно. Но людей лечу. Клиника у меня на сорок мест. Плюс амбулаторные больные…

— А я знаю о целительстве все! Я сигналы больных органов выучил раньше, чем буквы! И сейчас на арену выхожу, а руки сами ловят: сердце, сосуды, циррозы, носоглотки бесконечные… склерозы, язвы… опухоли… Но это одна сторона. А другая…

Он резко сжал зубы и замолчал. Саврасов ощутил: что-то произошло. Что-то изменилось, и запальчивая речь Дедичева — это не контратака, а, похоже, крик о помощи. Он почуял это раньше, чем понял, и мгновенно отреагировал.