Своя радуга

– По мне тоже семьсот… Ладно, проверим. Слева, ориентир две осины, траншея, – сколько…

Они намечали, но не успели наметить все. Началось! Немецкий берег начал вспухать взрывами. Сперва фонтаны земли взлетали и опадали расшвыривая в стороны большие комья, и только потом пришел воющий звук распоротого воздуха и взрывов. Долбили минометы и артиллерия. И не дожидаясь окончания подготовки кустистый дальний берег стал извергать из себя неровную линию плотов и лодок, на которых шевелились как муравьи малюсенькие почти неразличимые по отдельности человечки. – Наши! Началось! – Крикнул Фима. – Лодки пошли ходко, вырываясь вперед, стараясь броском преодолеть смертельную открытую гладь. Плоты тяжело утюжили воду следом. Это была почти как панорама учений. А немецкие траншеи-многоножки зашевелились, заволновались касками, и скукоженные фигурки немцев побежали по ходам сообщения на позиции. Они бежали пригибаясь, и даже отсюда, издалека было видно, что им не хочется бежать, инстинкт ломал их забиться в норы и не вылезать под взрывы. Но они бежали. Уже затрещали рвущейся бумагой немецкие пулеметы. Немецкие траншеи оживали, и этого нельзя было допустить.

– Пулемет на огневую! – Приказал Андрей. – Пособи-ка Ефим… Бекти, – на тебе тыл.

Они с Фимой взялись за пулемет, и выдохнув, подняли его на площадку. Андрей стянул с агрегата плащ-палатку, и критично осмотрел позицию.

– Свален вправо. Подкладку.

Надсадно крякнув он приподнял пулемет, и Ефим быстро подсунул под колесо, войлочную подкладку. Андрей снова примерился. – Лучше… ухватился за ручки затыльника, и примерился к целику, и навел ствол туда, где в большом укрытии суетились у минометов маленькие сгорбленные фигурки в серо-зеленом.

– Ну, сейчас мы им сыграем кадриль с рассеиванием по фронту… – Пробормотал он. И уже другим голосом, четким и ясным, приказал: – Пристрелка непрерывным скачком, приближением вперед, кольцо шесть.

Фима уже был рядом и держался за маховичок.

– Готов!

– Даю… – Сказал Андрей, выключил предохранитель и нажал на спусковой рычаг.

Андрей не любил пулемет Максима. Он не любил его за постоянную перемотку сальников, за сложность мудреного механизма, чувствительность к грязи, ненадежность лент, и неуклюжий водяной кожух, который будто специально притягивал к себе все осколки. Он постыло не любил максим во время дальних пеших переходов, когда приходилось тащить эту тяжелую бандуру на своем хребте. И остро не любил его, когда приходилось надрываясь быстро тащить Максим под огнем противника. Он не любил "максим" всегда.

Кроме тех моментов, когда начинал из него стрелять.

В эти моменты максим напоминал ему сварливую сельскую девку, которая вдоволь накапризничавшись, наизмывавшись, накуражившись над терпеливым ухажером, все-таки соглашалась выйти в круг, и станцевать, как она одна только и умеет. Что называется, – показать класс.

Пулемет басовито и неторопливо затарахтел, и вторя ему, почти неслышно, только для себя задвигал губами Ефим, медленно поворачивая кольцо наводки: – "Двадцать один, двадцать два…" – Пули дорожкой побежали вперед по земле, вздымая бурунчики грязи, будто это сама смерть широкими размашистыми скачками понеслась к позиции немецких минометов, с силой шлепая костлявыми ногами, и занося острую свою косу…

– Стоп! – Крикнул Андрей.

– Кольцо восемь – тут же отозвался Ефим.

– Хорошо… – Андрей снова зажал рычаг, и когда пулемет выдал очередь скорректировал: – Кольцо один назад.

– Готов.

Андрей снова дал короткую, и удовлетворенно кивнул:

– Как в аптеке. Ну, выползки, – теперь терпите.

Максим затарахтел длинной очередью, и примерившаяся к добыче смерть широко взмахнула косой…