Своя земля

Управившись по дому, Надя переоделась, весело покрутилась перед зеркалом, любуясь тем, как ловко и хорошо облегает ее тело простенькое платье из серенького ситчика и, крикнув свекрови, что скоро вернется, побежала к матери. Дня не проходило, чтобы они не встретились где-либо, то в поле, то на улице, но в молодой женщине еще не ослабло ощущение девичества в материнском доме, даже нечаянное прикосновение к какой-нибудь памятной вещице домашнего обихода наполняло ее бездумным счастьем. Да и мать всегда радовалась ее приходу, — в обеих много было такого, что связывало их, как ровесниц, как подруг.

Анастасия Петровна развешивала белье за домом, между вишенками. Туго повязанная голубой косынкой, в белой блузке, она тянулась к высоко провешенной веревке, а рукава сползали к плечам, открывая ее полные, с крупными красивыми кистями руки. На шее, как ожерелье, висела связка деревянных прищепок. В ярком свете прямых лучей солнца, с выбившимися на лоб и на высокую полную шею колечками волос, рядом с кудрявыми вишнями, уже осыпанными светло-зелеными, а кое-где и зарозовевшими ягодами, мать показалась Наде такой молодой и привлекательной, что она порывисто кинулась к ней и поцеловала в щеку.

— Мамочка, замечательная моя, раскрасавица, я по тебе соскучилась, — забормотала она, прилипая к большому и сильному телу матери.

— Отойди, стрекоза, белье уроню, — смеясь, закричала Анастасия Петровна, отталкивая дочь плечом. — Что ты, как сумасшедшая, бросаешься!

— Давай помогу. — Надя схватила из таза мокрую кофточку, встряхнула ее.

— Что так рано прибежала? — покосилась мать. — С Федором поссорилась?

— Ага, — Надя радостно кивнула головой.

— Чему же ты радуешься! Из-за чего же? Опять из-за твоей поездки?

— Из-за нее, из-за нее, — пропела Надя и потянулась рукой к веревке, стараясь заслонить локтем внезапно вспыхнувшее лицо.

— Вот чудачка, что же тут веселого, — сказала мать с тревогой. — Не поедешь, что ли? Уже раздумала? Да отвечай же, что ты фокусничаешь!

— Нет, поеду, обязательно поеду. — Надя подняла на нее залучившиеся глаза. — Он серчает, дуется, а я все-таки поеду. Ну, пусть, пусть немного побесится, он смешной, когда злится на меня, правда, смешной…

— Ох, бить вас некому, — засмеялась Анастасия Петровна. — Ну-у, совсем как ребятишки… Только жить начали, а уже ссоры.

Николай Устинович, стоя у окна, поверх занавески следил за этим свиданием. Мать и дочь, словно дружные сестры, о чем-то разговаривали увлеченно, перебивая слова смехом. В нем неожиданно поднялось чувство досады, что он может наблюдать за ними лишь со стороны, никакого участия не принимая в их встрече. Почти с ревнивой настороженностью он подмечал каждое движение, выражение лиц, как будто пытался издали понять, чем вызвано их оживление, о чем они говорят, зная, что он не может запросто, по-семейному, выйти к ним, вмешаться в их беседу.

— Что же еще он выдумал? — спрашивала в это время Анастасия Петровна.

— За мать беспокоится, говорит, некому поглядеть за ней, — отвечала Надя.

— Ну, это пустяки! Сказала бы, что я присмотрю, подумаешь, какие трудности.

— Я так и сказала.

— А он?

— «Я не хочу», — поднявшись на носки и опуская на глаза брови, со склоненной к плечу головой, сказала Надя, подражая угрюмому, похожему на приглушенное ворчание баску Федора.

— Ну, тогда я спокойна, — засмеялась Анастасия Петровна. — Ты, конечно, не уступишь, по тебе вижу… Ох-ох, ребячества в вас полный короб.

Они вошли в дом, и Николай Устинович встретил их на пороге горницы.

— Здравствуй, Надя, — с улыбкой протягивая руку, сказал он. — Чему вы смеялись в саду так заразительно, можно узнать, если не секрет?

— Заговор против мужа устраивает, — кивнула на дочь Анастасия Петровна.

— Можно и мне участвовать в нем? — спросил Николай Устинович, невольно удивляясь тому, что дневной свет еще более прибавил прелести молодой женщине и она поразительно, всей своей статью и чертами лица, опять напомнила ему Нату, не хватало лишь кос, — именно такой встречал он ее, когда являлся на свидания, даже серенькое платье с красноватыми искорками, в котором была сейчас Надя, очень напомнило ему то, что носила тогда Ната. Снова прошлое чудом ожило перед ним.

— Никак нельзя, не разрешается, — быстро и решительно ответила Надя.

— Почему же? Говорят, артелью и батьку легче бить, а мужа тем более. Я слышал, он не пускает тебя в Москву, это правда? Мне можешь довериться, я не чужой. Хочешь, я поговорю с ним, по-мужски. Уж мы-то как-нибудь заставим его быть послушным.

— Ничего подобного. — Она исподлобья взглянула на него и попыталась ускользнуть в кухню к матери.

— Да что ты боишься меня, я ведь не кусаюсь! Сядь, поговорим, а то я скоро уеду и побеседовать не придется, — удержал ее Николай Устинович.

— Я слушаю. — Надя, совсем как школьница, присела на краешек стула, положила руки на колени, словно заставляла себя сидеть покойно, и, склонив голову набок, поглядела на него живо и ясно.