Своя земля

— Да-а, вот так-то. — Не зная, что говорить, Николай Устинович прошелся из конца в конец горницы, достал папиросу и закурил. Анастасия Петровна вышла из кухни, быстрым и встревоженным взглядом скользнула по их лицам и принялась накрывать на стол.

— Век не уезжал бы отсюда, да нельзя, — продолжал он, останавливаясь у окна. — Мне и в первый раз понравилось здесь, и тогда все было в зелени, в цветах, война будто и не коснулась вашего села. Мы ведь привыкли видеть разорение, гарь и развалины, а сюда приехали, даже удивительно: все цело, ни одного разбитого дома. Помнишь, Ната, как мы с Алешей пришли в твой дом? Идем мы с ним по улице, выбираем, где бы остановиться, увидели твою хату, и так приглянулась она, ну, словно мирным воздухом дунуло на нас. «Ага, думаем, вот это нам и нужно», — и завалились мы в хату.

— У нас всегда летом хорошо, — согласилась Анастасия Петровна.

— Николай Устиныч, а вы хорошо знали Алексея Бережного? — с приливом внезапной решимости спросила Надя.

— Алешу? А как же! — воскликнул он. — Кому как не мне знать его! Замечательный товарищ, прекрасный летчик, в полку его любили. А мне Алеша был лучшим другом, больше года, можно сказать, из одного котелка ели, под одной шинелью спали, так спаялись, водой не разольешь… Фронтовое братство — не просто красивое слово, Надя. Это, знаешь, как говорилось раньше, жизнь отдай «за други своя».

— Как с ним это случилось? — требовательно спросила Надя, налегая на слово «это».

Николай Устинович развел руками.

— Как случилось? На моих глазах его сбили. А летчики, Надя, чаще всего гибли в воздухе, в бою. Так и Алеша. Своим самолетом он прикрыл командира, а немцев было двое. Они и сбили Алешу, тут же, почти над вашим селом… Да-а, редкого мужества был человек, очень редкого, настоящий сокол.

— Значит, он за кого-то погиб, — просто сказала Надя, задумчиво щурясь на светлый квадрат окна. — Как это вы сказали: «за други своя»?

Николай Устинович вскинул голову, что-то оскорбительное почудилось ему в словах Нади.

— Ну-у, это не так. Алеша просто увлекся тогда, а в бою головы терять нельзя, особенно летчику, — ответил он почти обиженно.

— Всякий человек своей смертью умирает, не за других, — тихо сказала Анастасия Петровна.

— Да, смерть никого не щадит, особенно на войне, — отозвался Николай Устинович.

— А, наверное, очень тяжело знать, что кто-то погиб за тебя. — Надя низко опустила брови. — Ходит человек по земле, живет, радуется и только потому, что другой уже умер… вместо него. Это страшно!

Николай Устинович смотрел на нее растерянно.

— Откуда у тебя такие глупые мысли! — удивленно сказала Анастасия Петровна.

— Почему глупые, мама? Ты скажи, разве могла бы ты быть счастливой, если бы знала, что проживаешь чужую жизнь? — откликнулась Надя с вызовом.

— Как это «чужую жизнь»! Не хочу я слушать твои бредни, — сердито сказала мать.

— А вы не могли бы достать карточку Бережного? — спросила Надя очень тихо, и глаза ее засветились. — Мы так хотели, чтобы она была на памятнике.

— Кто это «мы»? — Анастасия Петровна беспокойно покосилась на дочь.

— Комсомольцы, пионеры… ну, словом, все, кто за могилой ухаживает.

— Кажется, есть, — глухо кашлянув, сказал Николай Устинович. — Пришлю.

— Только не забудьте, я очень, очень прошу, — порывисто произнесла Надя и, подхватившись со стула, выбежала из горницы.

— Ты куда? — крикнула Анастасия Петровна в окно. — А завтракать с нами?

— Не хочу, я уже поела, — отозвалась она со двора и хлопнула калиткой.

Анастасия Петровна взглянула на удивленного Червенцова и пожала плечами, осуждая непонятную девчоночью пылкость дочери, — будто вихрем вымело ее из комнаты. Что с ней случилось? Ох, уже эта горячка! Пора, давно пора и посолидней сделаться.

10

По левому, увалистому побережью Полной, где на километр, а где и больше раскинулись луга с душистым разнотравьем. В пору цветения они щедры красками, словно небесную радугу разбило на тысячи осколков и она рассыпалась по всей приреченской стороне. Травы дышат зноем, покорно клонятся под ветром, дурманя тягучим густым запахом. Пучеглазые зелено-серые стрекозы вычерчивают замысловатые ломаные линии, застывают в раздумье над цветами; кузнечики, выставив голенастые колени, сверчат упоенно, наперебой. Изредка с мокрых мочажин сухо проскрипит дергач, как будто кто-то провел ногтем по огромной гребенке.

В сенокос село пустело с рассвета, жизнь из него переливалась в луга, только деды да бабки, кто постарше, оставались с малолетками в Рябой Ольхе. Женщины и девки, разнарядившись по-праздничному, одна перед другой щеголяли своими платьями, косынками самой немыслимой расцветки, и среди этой пестряди комбинезоны, сатиновые застиранные рубашки, а то и сохранившаяся солдатская гимнастерка казались совсем будничными. Веселье било через край. Звон кос, песни, смех, ребячий гомон разносились из конца в конец луговины, и поречье, притихнув, внимало гульливому шуму.