Сволочей тоже жалко

– Ты тоже получишь шесть тысяч рублей, – сказал Шубин. – Отдашь мне две. Останется четыре. При этом тебе ничего не надо делать. Четыре тысячи – машина «Победа». «Победа» за ничегонеделанье.

– А шесть тысяч «Волга», – сказал Стасик.

– «Волга» хуже «Победы», бензина много жрет.

Подошла Лара. Села.

Шубин решил привлечь Лару к беседе:

– Вот мы тут спорим, что важнее – сценарий или режиссура?

– Конечно, сценарий, – сказала Лара. – В начале было слово.

– Кто сказал? – спросил Шубин. – Где это записано?

– В Библии, – ответила Лара.

Стасик удивился, что актриса детского театра знает Библию.

– Ну ладно, я пойду, – решил Шубин. – Так ты согласен?

– На что?

– На тридцать три процента.

– Ты же сказал треть.

– Сто процентов делим на три, будет тридцать три и три десятых.

Стасик подумал: «Победа» тоже хорошо, тем более за ничегонеделание, ведь сценарий уже был, а что касается фильма, то его можно не смотреть и на вопрос знакомых: «Тебе понравилось?», можно ответить: «А я не смотрел».

– Согласен, – ответил Стасик.

– Значит, договорились…

Шубин снял со стула свою курточку и ушел, одеваясь на ходу.

Стасик долго молчал. Думал: режиссер и сценарист – это общий вальс, общее чувство, это общий духовный ребенок. А здесь – торговля как в борделе. Тридцать процентов, тридцать три процента, тридцать три и три десятых процента…

Стасик решил отбросить мусорные мысли, сосредоточиться на Ларе. Со своей короткой стрижкой она была похожа на мальчика-подростка. Большие глаза, трогательный профиль, чистая душа.

Чистая душа каким-то образом считывалась с ее облика.

Стасик взял такси и проводил Лару домой.

Лара пригласила Стасика на чай. Он боялся, что у Лары комната в коммуналке, тогда надо было бы идти по длинному коридору мимо общей кухни. И все обитатели кухни побросали бы свои дела и вывернули голову в сторону проходящего мужчины, а именно Стасика. Такое часто бывало в его практике, и, когда шел под этими брезгливыми взглядами, казался себе голым, позорным и отвратительным. Все на кухне понимали, что вот идет прелюбодей, грешник и сукин сын. При этом – немолодой, частично лысый и частично пузатый. Не хотелось быть поводом для грязного воображения.

Лара, слава богу, жила одна. Ни соседей, ни родителей, ни мужа, ни детей. Одна.

Квартира была очень чистая, дом – фундаментальный, с толстыми стенами. Не то что современные блочные строения, сложенные из плит, проклеенные смолой по наружным швам. Убожество и уродство. Стасик часто думал, что в случае землетрясения хватило бы одного хорошего толчка, чтобы все эти современные строения сложились как карточные домики. Хорошо, что Москва расположена не в сейсмической зоне.

– Хороший дом, – сказал Стасик, оглядываясь.

– Немцы строили, – ответила Лара.

После войны пленные немцы отстраивали Москву. Им было мало пройти войну, затеянную Гитлером, они должны были и дальше бултыхаться в долгом рабском труде. Но дело прошлое. Война кончилась сорок лет назад.

Лара ушла на кухню заваривать чай. Стасик позвонил Лиде.

– Я сегодня не приду домой, – сказал он. – Я у режиссера, за городом, мы работаем. Тебе его позвать?

– Зачем? – спросила Лида.

– Удостовериться, что я не вру. А если хочешь, я вернусь домой. Но это будет не раньше четырех утра.

– Ни в коем случае, – испугалась Лида. – Сейчас в электричках столько хулиганья. Обворуют и убьют. Сиди и работай. Главное – предупредил. Я не буду волноваться.

Стасик повесил трубку. С облегчением выдохнул. Он привык врать и врал легко, но все-таки от вранья его тело как будто покрывалось липкой испариной и хотелось встать под душ.

Вошла Лара с подносом. На подносе стояло несочетаемое: графинчик водки, белый хлеб и вазочка с вареньем.

– Ты сама варишь варенье или покупаешь готовое? – спросил Стасик.

– Мама закатки делает. Она каждое лето уезжает в деревню на промысел, привозит оттуда сто банок варенья и наволочку сухих грибов. И даже сама закатывает говяжью тушенку. Хватает на всю зиму.

На стене висел портрет мамы. Взгляд царицы.

– Она сильнее тебя, – сказал Стасик.

– Я рядом с ней стебель, – ответила Лара. – Вырожденка. В папашу.

– А папаша вырожденец?

– В какой-то степени. Как Некрасов. Отец – барин, а мать – дворовая девка.

– На самом деле? – удивился Стасик.

– А что такого? Он мог умереть десять раз: в тридцать седьмом во время чистки, в сорок первом – он прошел всю войну, в пятьдесят втором во время космополитизма. Но представьте себе, он жив. И это счастье. Маме есть кого ругать. Ей необходимо спускать на кого-то собак, спускать пар, иначе она взорвется. Но вообще, они хорошо живут. За меня переживают. Я – их единственная радость и боль. Вот так…

Стасику стало неудобно. Неведомые родители хотели для своей дочери стабильного счастья, полноценной семьи. А что он ей мог предложить? Случайную связь на месяц. На два… Дальше женщины начинали хотеть большего, начинали задавать вопросы. И вот тогда надо делать ноги. Смываться, иначе самого засосет. Разлука – это всегда боль, страдания. Но и страдания – тоже материал для творчества. В его профессии все шло на продажу, даже самое святое. Такая профессия.