Сыч – птица ночная

Последующие несколько дней мы пребывали на положении нелегалов. Спустя полчаса после того, как семья укладывалась спать, я крался в комнату Татьяны, аки тать в нощи, вторгался тихонько в женскую обитель и вялотекуще имитировал там радостное буйство своим хилым организмом — минут десять, в лучшем случае пятнадцать. На большее пока что сил не хватало. Затем обнимал свою ненаглядную, зарывался носом меж благодатных молочных холмов и, растворившись без остатка в любвеобильном потоке казачкиной первобытной энергетики, сладко засыпал до первых лучей рассвета. И снилось мне, что я беспомощный беби, усосавший три подряд положенные дозы молока и покоящийся на сильной груди молодой кормящей мамы. А с первыми лучами рассвета мне приходилось скрепя сердце выныривать из этого пленительного морока и красться в свою комнату: наступало утро, Татьяна шла будить мальчишек, и начинались нескончаемые хозяйственные хлопоты, которыми полны будни сельской женщины.

Постепенно я начал поправляться. Случилось так, что этот процесс стал весьма ощущаемым именно после того момента, как я вкусил близости с Татьяной. А поскольку ваш покорный слуга, как и каждое покрытое душевной коростой дитя войны, внутренне сентиментален и раним, я ничтоже сумняшеся отнес сей факт на Татьянин счет и начисто исключил из этой стандартной схемы очередного этапа абстиненции сомнительные прогнозы не внушающего доверия коновала Бурлакова. При чем здесь коновал? Я почувствовал вдруг какое-то особое счастливое внутреннее состояние реконструкции. Как будто пышущая здоровьем казачка щедро отдала мне частицу своей жизненной силы, которая начала на свой лад перестраивать мой организм в сугубо позитивном плане.

Не желая пребывать на положении бесполезного балласта, я по мере сил старался помогать по хозяйству. Вот тут мне пришлось туговато. Сельский быт, видите ли, имеет свою специфику, и выходцу из «каменных джунглей» (выражение, принадлежащее начитанной Татьяне) довольно сложно приспособиться к его особенностям, которые сельчанами впитываются с молоком матери и являются непреложной составной частью их существования. К примеру, такие простейшие по технологической насыщенности процедуры, как чистка поросячьей стайки и приготовление скотского варева, на первых порах повергали меня в состояние прострации. Мне бы пулемет починить или фугас установить — на худой конец, пристрелить кого из засады. А тут — стайку чистить!

Заботливая Татьяна, исключительно из добрых побуждений, попыталась облегчить мою участь и поручила детям взять надо мной шефство. Они взяли. Однако то ли в силу педагогической запущенности казачат, то ли ввиду крайней сельхозневежественности вашего покорного слуги это самое шефство еще более усугубило мое и без того нелегкое положение.

— Ну, Антоха, ты и каличный! И где вас таких делают? — с плохо скрываемым презрением констатировал старший — Сашко, понаблюдав за моими потугами в стайке минуты две и не выдержав столь тяжкого зрелища. — А ну, отдай скребок! Смотри, как надо… — А после, насладившись в полной мере моим моральным поражением, не преминул добавить с поучительными нотками в голосе:

— Давай учись, пока я жив. Вообще-то за такую работу батька меня порол как бешеного кобеля. Но ты ж у нас вояка — тебя пороть не можно…

Вот так. И это вполне объективно. Какого отношения можно ожидать от сельских пацанов к слабосильному великовозрастному подкидышу, можно сказать — нахлебнику, подлинная значимость которого внешне никак не проявляется? Меня, однако, такой расклад совершенно не устраивал. Я собирался — хотя бы на некоторое время — возглавить эту семью и обрести здесь покой и благоденствие. А для этого мне необходимо было добиться статуса безусловного лидера. Я так привык, к этому обязывала устойчиво сформированная модель всей моей зрелой жизни, в течение которой я всегда занимал командные позиции в сфере своих производственных отношений. Необходимо было принимать какие-то экстренные меры для реабилитации и безболезненного прироста моего общественного веса.

Опустив явно неуместные в данной ситуации псевдопедагогические нравоучения, я с ходу обратился к сфере, в которой чувствовал себя как рыба в воде.

— Жаль, патронов нету, — высказался я, улучив момент, когда после очередного наряда Сашко совместно с младшим братом чистил на кухне отцовский карабин. — А то постреляли бы.

— Чего это — «нету»? — ломким баском ответствовал не по годам взрослеющий Сашко, снисходительно глянув на меня с высоты своего положения (он за столом на табурете сидел, а я примостился на пороге кухни, как и подобает временному парии). — Патронов-то навалом. Как в казацком хозяйстве без патронов, мил человек? Другое дело — стрелять. Батько стрелять запрещает. Если кто стрельнет без дела в станице — в воскресенье порют на съезжей. То ж не только в станице — на весь околоток позор! Вот никто и не стреляет. Кому охота жопу подставлять?

— Это дело поправимо, — со значением произнес я. — А ну, Серьга, сбегай к батьке, скажи, что я прошу разрешения пострелять. Потренироваться хочу.