Сын

– Знаешь, я годами представляла, как проклинаю тебя, но, увидев, что причиняю тебе боль, почувствовала себя виноватой. Ужасно злюсь на себя из-за этого ощущения. Но вот уже две ночи прекрасно сплю. И от этого тоже терзаюсь виной. Наверное, я все-таки трусиха.

– Это смешно, – заметил я.

– Ты не имеешь права судить.

Она разглядывала мои книжные полки от пола до потолка, и глаза ее потеплели, а я не мог отделаться от чувства, что она не жилец на этой земле; мне случалось видеть покойников гораздо более упитанных.

– Здесь теперь много фермеров?

– Ага.

– А остальные мексиканцы? Кто-нибудь остался?

– Некоторые уехали в Мичиган, кое-кто исчез бесследно, кто-то умер.

Она спросила, кто именно. Порывшись в записях, я уточнил детали, хотя многих помнил и так.

Убиты в ходе мятежа: Ллевеллин и Морена Пирс, Кустодио и Адриана Моралес, Фульгенсио Ирина, Сандро Вьехо, Эдуардо Гузман, Адриан и Альба Киреньо, все четверо детей Гонсало Гомеса, десять человек Розарио Сотоса, кроме двух самых младших, которых усыновили Эррерасы.

Бежали во время или после мятежа: Альберто Гомес, Клаудио Лопес, Ханеросы, Сапиносы, Урракасы, Хименесы, Ромеросы, Рейесы, Доминго Лопес, который не родственник Клаудио, Антонио Гузман, который не родственник Эдуардо (убитого), Вера Флоресы, Вера-Крузы, Дельгадосы, Уррабазесы.

Наверное, есть и другие, о которых я не слышал.

– Ты все записал. Поразительно.

– Это еще не все. На работу в Детройт переехали семьи Адора Ортис, Риккардо Гомес, Варгас, Гильберто Гузман, Мендеса, Эррерас, включая двух дочерей Розарио Сото, Ривера, Фредди Рамирес.

– Вам достались все наши земли или поделили с Рейнолдсами и Мидкиффами?

– Только нам. И нескольким фермерам с Севера. – Это и правда и ложь одновременно, и я пожалел, что сказал.

– Полагаю, за неуплату налогов.

– У твоего отца вроде бы были большие долги.

– Это неправда.

Я безучастно смотрел в окно.

– Во мне столько ненависти, – выдохнула она, – что иногда не понимаю, как я вообще до сих пор жива.

1 июля 1917 года

Мария Гарсия живет у нас десять дней. Консуэла докладывает, что в мое отсутствие она бродит по дому или сидит на террасе, уставившись в ту сторону, где прежде располагались земли ее семьи, или играет на рояле, принадлежавшем моей матери. Когда же я возвращаюсь с пастбищ, она обычно играет – словно догадывается, что мне это приятно.

После ужина мы встречаемся в библиотеке. Нам нравятся одни и те же комнаты в этом огромном доме – библиотека, гостиная, западная часть террасы. Укромный уголок, откуда видно далеко и слышно, если кто-то приближается.

На вопрос о планах она ответила, что намерена продолжать есть, а когда утолит голод, подумает о следующих планах. Выглядит она гораздо лучше, набирает вес, одновременно молодея на глазах.

– Когда станет неловко, – сказала она, – я сразу же уйду.

Я не стал говорить, что вообще-то уже давно неловко, что отец требует, чтобы она убиралась.

– И куда ты пойдешь?

Она пожала плечами.

– А как сейчас живется в старой доброй Мексике? – Как будто не знал ответа, право.

– Хватают людей на улицах, или по пути из кино, или в таверне, говорят, ты бандит – сапатист, каррансист или виллист, в зависимости от того, кто хватает. Если возмущаешься или вдруг выясняется, что ты на другой стороне, убивают на месте.

– У тебя, наверное, остались университетские друзья?

– Это было пятнадцать лет назад. И почти все уехали, когда ситуация обострилась.

– В Мичиган? – Я тут же пожалел, что брякнул глупость.

– Это другого круга люди, – рассеянно бросила она, и я понял, что прощен.

Я смотрю на игру света в ее волосах, линию шеи, покрытой крошечными капельками пота. Странно, как я раньше не замечал, что у нее прекрасная кожа. Она расслабленно покачивает ногой под потоком прохладного воздуха от вентилятора, разглядывая шлепанцы, которые, наверное, нашла где-то в шкафу.

– Со мной все будет в порядке, – успокаивает она. – Тебе не о чем беспокоиться.

2 июля 1917 года

Сходил к отцу обсудить наши проблемы. Бурильщики извели весь уголь для своего оборудования, и наконец-то наступила спасительная тишина. Я уж и забыл, каково это.

Полковник сидел в тени на террасе своего дома, больше похожего на хакале. Ничего общего с парадной усадьбой, но зато стоит в дубовой рощице, рядом журчит ручей. И здесь градусов на десять прохладнее, чем в любом другом месте на ранчо. Старик по-прежнему спит ночами в беседке во дворе (хотя провел себе электричество и включает вентилятор), отказывается пользоваться туалетом в доме, предпочитая устраиваться на корточках в кустах. Так что вокруг его дома своеобразное минное поле.

– Жара, – ворчал он. – Надо было купить земли на Льяно.

В большом доме 110 градусов, в хакале – 100[111].

– Тогда пришлось бы разгребать снег.

– С семьей вечно проблемы. Возьми, к примеру, Гуднайта – делает что хочет; когда команчи ушли, взял да и переехал прямо в Пало-Дуро.

– У Чарлза Гуднайта есть семья. Жена как минимум. Молли зовут.

Удивленный взгляд.