Сын

– Помню, когда я был мальчишкой, мы поймали парня лет двенадцати, который, по словам отца, воровал наш скот. Но он ни в чем не сознался. Тогда отец перебросил веревку через ворота, надел петлю на шею парнишке, а другой конец привязал к лошади. Когда его опустили, мальчик заговорил. Он нацарапал карту прямо в пыли, рассказал, что люди, которых мы ищем, это белые, что они заставили его быть проводником, потому что не знают местности.

Она понимающе кивнула. Я не был уверен, что стоит, но все же продолжил:

– Я уже снимал с него петлю, как вдруг отец шлепнул лошадь, и парнишка взмыл высоко в воздух.

– И что?

– Он умер.

– Остальных поймали?

– Он повесил всех, кого не пристрелил.

– Шериф?

– Нет, мой отец.

Их было девять человек, но четверо сдались сами; отец срезал седла с их лошадей, выбрал подходящее дерево и повесил грабителей на их собственных лассо. Я держал керосиновую лампу, пока Финеас набрасывал петли. Сначала брат нервничал, но уже последней жертве он небрежно бросил:

– Не переживай, парень, через минуту все кончится.

– Благодарю за заботу, – прохрипел мужчина.

– Тебя все равно повесили бы, Пако, – сказал отец. – Это ведь вопрос времени – сейчас или через несколько недель в Ларедо.

– Я бы предпочел через несколько недель. – На губах у него запузырилась пена.

– Радуйся, что с тебя не содрали живьем кожу.

Мария присела рядом. Солнце садится, в комнате полумрак. Она поправила прядь волос, я нервно сглотнул. В глазах у нее нежность. Она берет меня за руку.

– Перестань вспоминать об этом, – тихо говорит она.

Не могу. Но это трудно объяснить, поэтому просто молчу.

Финеас подошел к одной лошади, шлепнул по крупу, потом перешел к другой, к следующей… Когда последний повис в петле, наступила тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием кожаных веревок, бульканьем в горле повешенных и звуком выходящих из них фекалий. Они еще подергивались, когда отец равнодушно заметил:

– А неплохие у них седла.

– Питер?

Она держала меня за руку, и я боялся шевельнуться.

– Это где-то глубоко внутри меня, – прошептал я. Мы сидим рядом, и все могло бы случиться, но оба понимаем, что это неправильно.

Тридцать четыре Илай Маккаллоу

Начало 1852 года

Приехав в Бастроп, я отыскал свой новый дом – шаткая конструкция с кучей пристроенных комнатенок, возведенных еще до установления республики, когда с материалами было туго. Но зато перед домом большой двор, весь в цветах, огороженный беленым забором.

Мачеха, женщина за сорок, с суровым лицом, в туго завязанном капоре, выглядела так, словно ее вскормили кислым молоком. Она была точно такой, как индейцы представляли себе бледнолицых, и с первого взгляда стало понятно, что я, по ее мнению, тоже не подарок. Оба ее сына были выше меня ростом, оба самодовольно ухмылялись. Я решил, что обязательно снесу им головы.

– Ты, должно быть, Илай.

– Ага.

– Мы подберем тебе одежду. Тебе нужно снять эти вещи. Пистолет отдай Джейкобу.

Тот, что повыше, потянулся за моим кольтом. Я хлопнул его по руке.

– Мы запираем оружие под замок, – сказала она. Я дал ему по рукам еще раз.

– Мам.

Она пристально посмотрела на меня, потом процедила:

– Оставь его.

Мне постелили в комнате с мальчишками. Они жадно разглядывали мой лук, нож, пистолет и все остальное. Потом я пошел прогуляться и, оторвавшись от сводных братцев, которые тщетно пытались уследить за мной, сунул в сумку и закопал пистолет и прочие ценности. С собой взял только лук со стрелами и маленький кошелек с мелочами, которые, по моему мнению, никому не могли быть интересны.

На обратном пути посмотрел, как братцы бродят кругами, пытаясь отыскать мои следы, хотел было устроить на них засаду, но передумал и вернулся домой.

На ужин ели солонину, я не притронулся. Зато съел почти весь кукурузный хлеб и все масло. Семейство было родом из Восточного Техаса, из тех, кто не покупает пшеницу. Чудо, что у них масло нашлось.

Я не стал придираться к мачехе за то, что она купила мне новую одежду и даже башмаки, и утром оделся, как ее сыновья. Попытался пройтись в новых башмаках и чуть не упал; все, кроме меня, страшно веселились.

Государство платило за мое обучение, и по настоянию судьи я пошел в школу. Одна комнатка, молоденькая учительница и две дюжины детей всех возрастов. Посидев несколько минут, я встал, чтобы не заснуть. Мне жаль было остальных, которые и помыслить не могли сказать «нет» ни этой училке, ни вообще кому бы то ни было; и всю жизнь они проведут, занимаясь примерно такой же ерундой. Мне было их так жалко, что я чуть не расплакался. Учительница сразу забыла, какая она милая, и бросилась ко мне с линейкой, и я даже позволил ей немножко за мной погоняться, прежде чем выскочил в окно.