Сын

– Питер. – Она отвернулась к окну, а я смотрю на белую кожу ее шеи, ключицы, плечо, на ее руки, все еще тонкие и хрупкие. – …Мне не стоит здесь оставаться. Это и в самом деле последнее место на земле, где мне следует жить.

– С отцом я разберусь.

– Я не об этом.

– А о чем тогда?

Она не отвечает, что-то в ее лице изменилось. После паузы она решается:

– У тебя есть немного времени? Присядешь? Если ты и вправду не занят работой?

Она сидит в кресле, лицом к окну, я опускаюсь на кушетку.

– Из-за отца не переживай, – повторяю я. Она садится рядом со мной, берет меня за руку.

– Рано или поздно мне придется уйти. Через несколько дней или недель, не имеет значения.

– Для меня имеет.

Ее ладонь коснулась моей щеки. Мы так близко друг к другу, и я жду, вот-вот что-то произойдет, но нет. Открыв глаза, встречаю ее взгляд. Чуть наклонившись вперед, замираю; она не отводит глаз, и я целую ее, едва прикасаясь. И тут же отодвигаюсь. Жду пощечины.

Она ласково ерошит мне волосы.

– Какая у тебя шевелюра, – нежно шепчет она. – А твой отец лысый. И маленький. А ты высокий.

Чувствую на лице ее дыхание.

– Ты меня забудешь.

– Ни за что.

Я все жду. Мы прильнули друг к другу. Поборов робость, хочу поцеловать ее еще раз, но она подставляет лишь щеку.

– Я хотела бы… – говорит она, но вскакивает и уходит.

Тридцать семь Илай Маккаллоу

1852 год

Спустя несколько недель мы с женой судьи лежали голые на том же диване; я – чтобы досадить судье, она – потому что была под лауданумом[115] и ей было приятно раскинуться нагишом, ничего не стесняясь. Негров она отправила в Остин якобы по делам. Лицо у нее было, как в старинных книгах: бледное, очень нежное, утонченное, и я подумал, что именно за таких женщин мужчины готовы были умирать. И она, наверное, знала об этом, как знала и то, что те времена миновали.

– Сколько тебе лет на самом деле?

– Девятнадцать.

– Знаешь, мне все равно. Просто хочется больше узнать о тебе.

– Семнадцать.

Пристальный взгляд.

– Шестнадцать.

– Числа будут уменьшаться?

– Нет, правда шестнадцать.

– Идеальный возраст.

– Правда, что ли?

– Для тебя – да.

Я подумал, каково такой женщине, как она, жить с таким типом, как судья. Неужели она его любила? Вспомнил о команчах.

– Ты злишься на меня?

– Нет, – ответил я. И спросил: – А почему ты не уехала обратно?

– В Англию? Здесь я благородная дама. – И печально рассмеялась. – Да уж, благородная. Но что мне делать там?

– Там, наверное, лучше, чем в Бастропе.

– Наверное.

Глядя на ее гладкий живот, я подумал, были ли у нее дети, но внутренний голос посоветовал воздержаться от расспросов, так что просто сказал:

– Все равно не понимаю, почему ты не вернулась. Даже мне здесь не нравится.

– Это сложно объяснить, – вздохнула она.

Тем временем, часто бывая в городе, я приметил, что за мной следит какой-то парнишка. Узнал его имя – Том Уиппл, лет тринадцати-четырнадцати, но ростом не выше пяти футов и в придачу косоглазый. И вот я столкнулся с ним около дома судьи, дурной знак. Выследил и подстерег его в лесу.

Но, когда я швырнул мальчишку на землю, он отчего-то не слишком испугался.

– Это ты дикий индеец?

– Ну я.

– Моего отца убили индейцы. Теперь ты, наверное, и меня убьешь.

– Ты следил за мной.

– Говорят, ты воруешь лошадей.

– Я беру их взаймы.

– Еще говорят, ты убиваешь чужих цыплят и свиней.

– Уже две недели, как никого не трогал.

– Говорят, кое-кто собирается тебя пристрелить. Я презрительно фыркнул:

– Пускай попробуют. Я могу запросто уложить любого из ваших храбрецов.

– Мой папа был рейнджером.

Пары дней в городе достаточно, чтобы узнать – парень врет; его отец был землемером, всю их партию перебили команчи. Ну, так говорили. Большинство бледнолицых не отличают апачей от команчей и вообще индейцев от белых, обряженных в индейскую одежду.

– Научи меня воровать лошадей, – тихо попросил он.

Я рассказал Эллен, что Уиппл шныряет вокруг дома. Мы выбрались через черный ход и лесом, минуя город, дошли до знакомой заводи. Я принес для нас пару оленьих шкур.

– Еще пахнут, – удивилась она. – Они что, свежие?

– Несколько недель.

– Мой маленький дикарь.

Она лежала, освещенная солнцем, раздвинув ноги, раскинув руки. Камни под нами еще теплые, ветерок гуляет в верхушках кипарисов, а ветви дубов уже оголились, высоко над головой сквозь заросли виден крошечный кусочек неба. И так целый месяц, и будет так до самого лета. Неплохая жизнь.

– У тебя были другие мужчины?

– А ты мужчина?

– Думаю, да.

– Мужчинам всегда надо это знать.

– А почему бы и нет?

– Тебе нужен правдивый ответ или приятный?

– Правдивый.

– Ты мой первый мужчина. И мне никогда не было так хорошо, как с тобой.

Я вскочил.

– Прости, – удержала она меня. – Я подумала, что раз ты наполовину команч, то не обидишься.

– Я не обиделся.

– Вернись. – Она похлопала ладошкой рядом с собой, и я подчинился. Мы полежали обнявшись. – Понимаешь, иногда я готова раздвинуть ноги перед первым встречным, лишь бы не сойти с ума. А иногда готова дать Генри.

– Тогда тебя точно линчуют.

– За черного-то наверняка. Как думаешь, он меня не захочет?

– Он же негр.