Сын

Но даже с учетом мелких краж мы обычно возвращались с пустыми карманами, поломанным оружием, да еще зачастую пешком. Предполагалось, что мы поправим положение в военном походе. Законники оправдывали наши грабежи — мол, грабь награбленное, по сути, обворовывай своих; ведь все, что не внесено в реестр, не облагается налогом, то есть не приносит дохода тем, кто стоял за спиной наших избранных властей, — плантаторам.

Плантаторы же уважали нас, государственных служащих, и выражали всяческое восхищение теми, кто в отличие от них трудился не за деньги, а исключительно ради славы. Это отношение унаследовали скотоводы, а потом и нефтепромышленники. Система работала безотказно; любой глупец, осмелившийся заявить, что платить ему должны долларами, а не одобрительным похлопыванием по спине, немедленно бывал заклеймен как болтливый торгаш, или фрисойлер, или, хуже того, аболиционист и бежал из штата.

Среди рейнджеров было много бывших заключенных, мечтавших отомстить своим бывших тюремщикам, хотя по большей части они вступали в отряд по той же причине, что и я: им тошно было среди бледнолицых с их бессмысленными правилами. В городах и даже поселках для них было чересчур людно, они тосковали по вольным прериям, а самый доступный способ вернуться к прежней жизни и прежним друзьям — выслеживать и время от времени даже убивать их.

Свой второй год я служил с Уорреном Лайонсом, который десять лет прожил среди команчей. Повздорив с вождями, он вернулся к бледнолицым, к своей родной семье, только для того чтобы понять: у него нет с ними ничего общего. Тогда он записался в рейнджеры. Парни все никак не могли решить, то ли он гений, то ли просто патологический убийца.

Мы выехали в мае, тринадцать человек; в июне Огайец помер от лихорадки, а в августе наш капитан нарвался на пулю на нижней дороге Сан-Антонио — Эль-Пасо. Новым капитаном выбрали Лайонса, и мы двинулись дальше, проверять участок между горами Дэвиса и границей. Как-то в сентябре мы выслеживали мексиканцев, угнавших лошадей у Эдда Холла, и взобрались на гребень горы примерно в дне пути к востоку от Президио. Из-под камней бил источник — обычное дело в те времена, когда еще не извели всю воду; внизу в пойме реки расстилались зеленые долины, вдалеке синели вершины Сьерра-дель-Кармен. Очаровательная мирная картина. В прошлый раз, когда я был здесь с Тошавеем, Писоном и остальными, не хватило времени полюбоваться этой красотой.

Мы перекусили свежей олениной и фруктами, добытыми у поселенцев, и вовсю наслаждались своей работой, когда Лайонс заметил восемь всадников, двигавшихся навстречу нам с мексиканской стороны, к броду на старой военной тропе команчей. Он передал мне бинокль. Цвета толком не разобрать, но отчего-то я был уверен, что это команчи. Они вели caballada[117], примерно в две дюжины лошадей.

— Что скажешь? — спросил я Лайонса.

— Скажу, что это чертовы неменее, — буркнул он.

— Преимущество не на нашей стороне. — Нас было всего одиннадцать. Обычно потери составляли три к одному.

— Может, они устали. Лошадей маловато.

— Это не значит, что они устали.

— Это значит, что не повезло.

Я пошел рассказать остальным. Они радостно заулюлюкали: команчи стали редкостью, как слоны, каждый хотел заполучить такой трофей.

Лайонс приводил в порядок снаряжение, готовился к бою. А я разволновался как никогда раньше; странно, конечно, потому что стычки у нас происходили каждую неделю. Мы спустились со скального уступа на дно дренажного канала, двигаясь по влажному песку, чтобы не поднимать пыли.

У команчей была только пара мушкетов на всех, мы решили подобраться к броду на расстояние выстрела и уложить как можно больше из винтовок, пока они не подойдут ближе. Думаю, Лайонс волновался не меньше меня. Остальные ликовали, они же никогда не имели дела с настоящими индейцами, только с убожествами из резерваций.

Уже на берегу я в третий раз проверил револьверы и забил свежий пыж в ружье. Мы рассредоточились в ивняке и среди камней, команчи нас не видели, и я подумал: если удастся застигнуть их врасплох, это будет просто бойня. И снова вспомнил Тошавея.

Лайонс тем временем стянул башмаки и надевал мокасины, вытащенные из седельной сумы. Он прожил у команчей десять лет, вечно бормотал себе под нос на их языке, называл не команчами, а неменее, и я догадался, почему он не переживает, хотя их почти столько же, сколько нас. Он намерен сражаться на стороне своих старых друзей.

Я вытащил револьвер; он встал и посмотрел прямо в наведенный на него ствол.

— Какого черта ты делаешь, МакКаллоу?

— Какого черта делаешь ты?

— Мне удобнее сражаться в мокасинах, — сказал он, осторожно отодвигая ствол. — У тебя проблемы, МакКаллоу. Ты чего-то не просекаешь.

Я слышал, как они смеялись, болтали; мы ждали, пока они выедут из кустов, чтобы дать залп, но тут Хинс Муди и прочие недоумки выпалили из ружей и с дикими воплями ринулись вниз по склону, понукая своих пони. Команч — лакомая добыча, лучше, чем гобелен на стену, никто не хотел упустить шанс.