Сын

Но не только поэтому. Он забывал. Педро и Лурдес Гарсия в воспоминаниях казались невозможно юными, точно так же, как и его собственные родители. Он почти не помнил детства; забыл весь минувший год. Если кто-то и наблюдал за ним из темного угла, он не замечал этого. Каждый вечер, как стемнеет, он выходил на террасу и, положив ладони на теплый камень, смотрел на улицу. Миллионы жизней проходили мимо него, и еще миллионы пройдут, и все они похожи на него, все они свободны, и все когда-нибудь будут забыты.

Семьдесят два Илай Маккаллоу

1881 год

Я сказал себе, что все продам к 80-му. Прошли дожди, и двухлетки принесли мне по 14,50, а потом один немецкий барон, присматривавший скот с прицелом на Канзас, пообещал по десять долларов за весенний молодняк. Пастухи продавали лошадей, садились в поезд и ехали домой, а я все забрасывал Мадлен телеграммами, снова и снова откладывая возвращение. Я построил ей дом на Нуэсес, но к тому времени она перестала надеяться, что мы когда-нибудь будем жить вместе.

Я долго ехал на юг мимо наших старых охотничьих земель. Спугнул коров на месте нашего лагеря на Канейдиан, кизил здесь вымахал выше человеческого роста. Я все помнил, но не смог отыскать могилы Тошавея, Цветка Прерий, Одинокой Птицы. Земля высохла, обнажив камни, деревья вырубили на дрова.

Я искал могилу брата. Одно время был уверен, что индейцы вели нас вверх по каньону Йеллоу-Хаус, а потом точно так же был убежден, что это был Бланко, или Туле, или Пало-Дуро. Я проехал весь Льяно, в надежде, что в душе мелькнет что-нибудь, я почувствую место, когда доберусь до него. Бесполезно.

Слуги встречали меня на террасе.

— Что, больше заняться нечем? — недовольно бросил я.

И увидел дом.

— Что все это значит?

Тишина.

— Кто здесь стрелял?

Их похоронили под тополем на холме за домом. С прекрасным видом на окрестности. Мадлен, Эверетта и пастуха по имени Фэрбенкс.

Мадлен застрелили во дворе, Эверетта — когда он пытался оттащить ее в дом. Трое выживших слуг, двое из которых тоже ранены, сумели отогнать бандитов. Все знали, что это индейцы. Никто не знал, какого племени.

— Их скальпы целы?

Салливан пошел со мной. Он понимал. Я схватил лопату и копал, и когда мы почувствовали трупный запах и Салливан понял, что я не могу остановиться, он схватил меня и прижал к земле. «И три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай»[152]. С моей жены и сына не сняли скальп, а у Питера с Финеасом вообще ни царапины.

Военные считали, что преступление совершили беглые команчи. Они проследили их до границы с Мексикой, но реку не пересекали. Салливан показал мне их следы в корале. Липаны. У мокасин апачей носок шире, чем у команчей, и бахрома короче, меньше волочится. У апачей ноги больше. И на стрелах по четыре желобка.

Двадцать три человека, в полной боевой готовности. Самому старшему двадцать восемь, младшему — шестнадцать; погоня за бандой индейцев — для всех них это дела далекого прошлого. Если бы можно было вернуться назад во времени, сражаться в одной из великих битв твоих предков… видели бы вы их сияющие лица.

Липаны семь раз путали следы на каменистых участках, и прошло уже несколько недель, но если бы я верил в Создателя, непременно признал бы его руку: перед нападением липанов прошел дождь, а после все время было сухо, их следы застыли в земле, как следы доисторических зверей. Двенадцать всадников, следы неподкованных пони ведут прямо к воде.

Мы даже не притормозили на берегу. В Коахуила следы кончились, слишком сухая земля. Я не спешивался. Я читал письмена, начертанные на земле, как давно знакомую книгу: я был Тошавеем, я был Писоном, я был самими липанами, боялся оглянуться, знал, что меня убьют вопреки всему, но зато пони, которых я украл, спасут мое племя.

Остальные ничего не видели. Всадника по имени Смерть на бледном коне. Их вела одна лишь вера.

В сумерках мы стояли на холме над лагерем последнего на земле племени липанов. Они жили здесь пять сотен лет. Мы дождались, пока костры погаснут.

Типи взрывали динамитом, а выскакивающих индейцев расстреливали. Какой-то отчаянный храбрец, с одним лишь ножом в руке, запел смертную песнь. Слепой старик выстрелил из мушкета, его дочь бросилась вперед, выхватила уже разряженное ружье, наставила на нас, и ее мы тоже застрелили. Это были последние из народа — скво, калеки и старики; наши раскаленные винтовки стреляли сами по себе, приклады спереди обмотали тряпками, и все равно все пообжигали руки.

Когда с людьми было покончено, мы перебили всех собак и лошадей. Я забрал себе кисет вождя, сделанный из мочевого пузыря, — отлично выдублен и расшит бисером. Между кожаными пластинами его щита для прочности были заткнуты клочки бумаги, «Закат и падение Римской империи» Гиббона.

При свете солнца мы отыскали мальчонку лет девяти. Оставили его как свидетеля. В полдень добрались до реки и увидели, что мальчик преследует нас с луком в руках. Двадцать миль он не отставал от верховых. Двадцать миль он бежал за смертью.