Сын аккордеониста

В то лето я жил словно во сне, подобном тем, которые, согласно тому же Вергилию, проникают в нашу голову через «дверь из слоновой кости», мешая нам видеть правду. А правда состояла в том, что в то время – 1963–1964 годы – эти древние люди, собравшиеся в Ируайне, уже теряли память. Названия, которые они давали различным видам яблок: espuru, gezeta, domentха – или бабочек: inguma, txoleta, mitxirrika, – очень быстро исчезали: они падали словно снежные хлопья и таяли, коснувшись новой почвы настоящего. И если это были не сами названия, то их различные значения, оттенки значений, которые они приобрели на протяжении веков. А в некоторых случаях не только слова и их значения, но и сам язык постепенно стирался.

Я вел себя как человек, который не хочет просыпаться. Я слышал шум нового мира очень близко: прямо напротив моего дома шло строительство спортивного поля, сновали грузовики, работали подъемные краны; но я не спрашивал себя о новейшем значении той деятельности. Я бы мог ввести в свой сон образ подъемных кранов и колеса грузовиков, и они бы раздавили слова, словно снежные хлопья, утопив их в грязи; это позволило бы мне понять, какая неравная идет борьба, как мало надежд оставляла она миру «счастливых селян». Но сей образ, который должен был бы разбудить меня, так и не пришел, и я оставался погруженным в свой сон; как бы в восхитительной пещере, которую открыли мне Лубис и Панчо.

Моя привязанность к этому миру продолжала расти. Я не терял возможности обратиться за помощью к Лубису или зайти в ресторанчик на площади, где обычно собирались Убанбе, Опин, Панчо и другие лесорубы с лесопильни. А по воскресеньям, когда я играл на фисгармонии в церкви и девочки вставали, чтобы причаститься, я засматривался только на деревенских, хотя их одежда и прически давно вышли из моды. Они привлекали меня гораздо больше, чем соученицы по урокам французского. Тереза, Сусанна, Виктория, дочери лучших семейств Обабы, которых предпочитали мои родители и школьный психолог, оставались для меня лишь теми, кем они были: товарищами по учебе.

Тереза очень скоро догадалась об этой моей чрезмерной привязанности и, в частности, о моей симпатии к крестьянским девочкам. Ее послания на бумажках пастельных цветов стали появляться все чаще: «Я буду ждать тебя у дверей церкви», «Я пойду причащаться в мини-юбке», «Я буду на тебя смотреть, когда пройду мимо фисгармонии». Она подозревала, что за моим поведением прячется какая-то «конкретная любовь»; думала, что я влюблен в одну из крестьянских девочек. Но она ошибалась в своих оценках. Не существовало еще никакой Селены, никто меня еще не загипнотизировал; причиной моего сна, моего гипноза была восхитительная пещера, скрывавшая в своем чреве колодец; это был древний мир: отечество Лубиса, Панчо и Убанбе.

Как-то Тереза прислала мне более длинную записку: «Ты все время в Ируайне, Давид. Ты остаешься в гостинице, только пока идет урок мсье Нестора. Адриан и Мартин говорят, что тебе снова придется пойти к психологу, что ты все еще не излечился от мизантропии. Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, но ты плохо ведешь себя с друзьями».

Она хотела, чтобы я проснулся. Как и школьный психолог, как и мои родители. И в конце кондов я проснулся; я вышел из своего сна; я расположился в своем времени. И к этому меня подтолкнул не шум подъемных кранов и грузовиков, сновавших взад-вперед по спортивному полю, не мелодии, которые я исполнял на аккордеоне, не совершенно новый звук телевизионных аппаратов, который уже слышался повсюду, а совсем другие голоса, берущие свое начало в войне, изменившей судьбу наших родителей.

Лиз, Сара: я ничего не знал о войне наших родителей, about the Spanish Civil War. Я жил совсем близко от Герники – расстояние от Обабы туда самолет преодолел бы за десять минут, и в 1964 году, году поединка между Кассиусом Клеем и Сонни Листоном, прошло едва лишь двадцать пять лет – «Двадцать пять мирных лет», – вещала пропаганда – со времени окончания схватки. Кроме того, многие жители Обабы в те времена сражались с оружием в руках. Но я не знал этого. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что нацистские самолеты «дорнье» и «хенкель» уничтожили в Гернике сотни женщин и детей, я бы застыл с открытым ртом.