Сын аккордеониста

Адела громко приветствовала меня, говоря, что очень рада снова меня видеть и что я хорошо сделал, придя к ней вместе со своими друзьями. «В нашем доме бывает мало студентов. Ты нам оказываешь честь, Давид». Адриан с Хосебой сидели за длинным столом на кухне и ели хлеб с сыром. Перед ними стояла уже почти пустая бутылка вина. Панчо сидел с ними.

За другим столом, поменьше, с понурой головой ужинал в полном молчании один из близнецов. «А где Себастьян?» – крикнула ему Адела. «Сегодня утром я видел его с Убанбе», – сказал близнец, не поднимая глаз. Он ел яичницу и тщательно вычищал тарелку огромным куском хлеба. «А Габриэль?» Это было имя другого брата-близнеца. «Не знаю». – «Ну так заканчивай ужинать и иди ищи его!» Адела глубоко вздохнула: «С ними просто невозможно справиться, Давид». – «Я рад, что у тебя в доме все по-прежнему, – сказал я. – Правда, Адела».

Панчо принялся стучать по столу. Он казался рассерженным. «Принеси еще сыра, Адела. Эти студенты едят, как звери, и мне ничего не досталось». Адриан сделал удивленное лицо: «Как? Ты все еще голоден?» – «А что я съел? – обиделся Панчо. – Кусочек мяса на обед. И ничего больше!» Адриан широко раскрыл глаза. «Говоришь, кусочек мяса? Ты настоящий каннибал, Панчо!» Хосеба рассмеялся. «Пусть, – сказал Панчо, не понимая шутки. – Но я хочу есть».

В дверях кухни появился Лубис. «Я тоже пришел поужинать, Адела», – сказал он. «А Беатрис предупредил? Если нет, то вот тебе телефон. Ты же знаешь, твоя мать всегда очень волнуется». Лубис жестом показал: звонить не надо.

Дверь кухни вновь открылась, и Габриэль, второй близнец, проскользнул к тому месту, где сидел его брат. «Ну вот! Пришел наконец!» – сказала ему мать. Адриан поднял вверх руки. «Слава богу! – воскликнул он. – Слава богу!» Адела взглянула на него, ничего не понимая. «Видеть, что ребенок возвращается к родному очагу – это всегда повод для радости», – объяснил Адриан. «Этому студенту больше вина не давать, сеньора, – сказал Хосеба. – Когда он пьет то говорит одни глупости». Но внимание Аделы уже было приковано к другому. «Ты совершенно мокрый! – сказала она Габриэлю. – Можно узнать, где ты был?» – «На реке», – ответил мальчик. «Это в такое-то время? А что ты там делал?» – «Я тебе объясню, Адела, – сказал Панчо. – Там водится мерзкая форель, и Габриэлю очень хотелось поймать ее и принести сюда для своей мамы и для всех нас. Но мерзкая форель никак не дается в руки». Габриэль стал усиленно кивать головой, демонстрируя свое согласие.

III

На смотровой площадке отеля обычно устанавливали маленькие подмостки со скамейкой и микрофоном, и, когда я начинал играть на аккордеоне, я оказывался совершенно один, изолированный от остальных; не в гостинице, не на площадке среди танцев, а как бы совсем отдельно, в стороне. Если при этом я еще надевал на голову шляпу, то впечатление было еще более сильным, и я чувствовал себя защищенным, укрытым от всех остальных. Это было словно возвращением в детство, когда я сидел на корточках между подпорками подмостков, грызя арахис и наблюдая за движением туфель – черные туфли, коричневые туфли, белые туфли – людей, танцующих под музыку Анхеля.

Люди собирались в гостинице к шести часам вечера. Молодые люди имели обыкновение стоять у перил смотровой площадки или на террасе кафе, куря сигареты и попивая куба-либре или джин-тоник; что касается девушек, то они спускались в сад и гуляли среди шпалер роз и клумб, чтобы уже ближе к семи часам пройти на танцы. Именно в это время я начинал играть легкие, ритмичные мелодии, и тогда все, и юноши и девушки, принимались кружиться и подпрыгивать в своих черных туфлях, коричневых туфлях, белых туфлях. В половине девятого наступал перерыв, а затем шло отделение медленных мелодий, таких как Черный Орфей или Маленький цветок. И тогда казалось, что двести или двести пятьдесят человек, танцующих на площадке, начинали сближаться и как бы уплотняться, пока понемногу, по мере наступления позднего вечера, не превращались в некую однородную массу, единое медленно движущееся тело.

Эта масса постепенно словно бы погружалась в сон – так в момент наибольшего равновесия застывает волчок. И тогда долина Обабы казалась спокойной и умиротворенной, и таким же спокойным и умиротворенным казался отель «Аляска». Часы показывали половину одиннадцатого. Тогда я выбирал какую-нибудь модную мелодию – летом 1970 года это был Казачок – и завершал ею танцы. Масса, это единое тело, встряхивалась, распадалась. Некоторые танцоры спешили домой; остальные оставались до самой ночи, кружась и подпрыгивая в своих черных туфлях, коричневых туфлях, белых туфлях.

Иногда я тоже будто погружался в сон, глядя поверх голов танцующих, поглощенный созерцанием пейзажа. Вначале долина Обабы была зеленой и свежей; потом, там, где горы и холмы словно охраняли маленькие, деревушки и отдельные домики, она становилась мягкой и нежной; а в самом конце, подходя к горам, обращенным в сторону Франции, казалась синеватой и бесплотной.