Сын Америки

Биггер не торопясь, медленно пошел к выходу, глядя на Дока и сжимая в руке открытый нож. На пороге он оглянулся. Джека и Джо уже не было в комнате.

– Сейчас же убирайся! – сказал Док и показал ему револьвер.

– А что, не нравится? – спросил Биггер.

– Убирайся, пока я тебя не пристрелил, слышишь! – сказал Док. – И чтоб духу твоего здесь больше не было!

Док сердился, и Биггер струсил. Он закрыл свой нож, положил его в карман и вышел на улицу. Яркое солнце заставило его зажмуриться, все в нем было напряжено до того, что он с трудом дышал. Пройдя полквартала, он поравнялся с лавкой Блюма; он скосил глаза на витрину и увидал, что покупателей в лавке нет и Блюм сидит один. Да, они успели бы ограбить лавку, даже сейчас еще успели бы. Он обманул Гэса и Джо и Джека. Он пошел дальше. Полисмена нигде не было видно. Да, они легко могли ограбить лавку и убежать. Он надеялся, что его драка с Гэсом заслонила то, что он хотел скрыть. По крайней мере после этой драки он чувствовал себя равным им всем. И Доку тоже. Разве он не изрезал его биллиард и не заставил его взяться за револьвер?

Его томило желание остаться одному, он прошел еще квартал и свернул в переулок. Вдруг он начал смеяться, тихо, судорожно; он остановился и почувствовал что-то влажное, теплое у себя на щеке; и он смахнул это. «Господи, – прошептал он, – я досмеялся до слез». Он тщательно вытер лицо рукавом и минуты две стоял неподвижно, разглядывая тень телефонного столба на мостовой. Потом он сразу выпрямился, перевел дух и пошел дальше. Ладно, хватит! Он споткнулся, попав ногой в выбоину на тротуаре. А, черт! Дойдя до конца переулка, он снова повернул и медленно шагал по залитой солнцем улице, глубоко засунув руки в карманы и угрюмо повесив голову.

Он пришел домой, уселся в кресло у окошка и задумчиво стал смотреть на облака.

– Это ты, Биггер? – окликнула мать из-за занавески.

– Я, – сказал он.

– Зачем это ты приходил недавно и сейчас же опять убежал?

– Ни за чем.

– Смотри, сынок, хоть теперь будь поосторожнее.

– Господи, мама! Оставь ты меня в покое.

Несколько минут он прислушивался к шлепанью белья о стиральную доску, потом рассеянно уставился в окно, вспоминая, какое у него было чувство, когда он дрался с Гэсом в биллиардной. Он был доволен, что через час надо идти договариваться насчет этого места у Долтонов. Товарищи опротивели ему, он знал – то, что случилось сегодня, положило конец его участию в их делах. Точно человек, который с сожалением и без всякой надежды созерцает обрубок ампутированной руки или ноги, он знал, что страх перед белым хозяином лавки побудил его затеять эту драку с Гэсом; он знал лишь каким-то смутным чутьем, не воспринимая этого в форме четкой и ясной мысли. Инстинкт подсказал ему в его смятении, что лучше избить Гэса и сорвать весь план грабежа, чем пойти против белого человека с револьвером в руке. Но он загнал глубоко внутрь это ощущение страха; его воля к жизни зависела от того, удается ли ему скрыть свой страх от своего сознания. Он избил Гэса потому, что Гэс запоздал: такова была версия, которая согласовалась с его чувствами, и он не пытался оправдать себя в собственных глазах или в глазах товарищей. Для этого он их недостаточно высоко ставил; он не считал себя ответственным перед ними за свои поступки, хотя они должны были принимать в задуманном грабеже такое же участие, как он. Это было для него обычно. Сколько он себя помнил, он никогда ни перед кем не чувствовал ответственности. Как только обстоятельства складывались так, что к нему предъявляли какие-то требования, он восставал. Так он жил, он проводил свои дни, стараясь преодолевать или удовлетворять властные стремления, царившие в мире, который внушал ему страх.

В окно было видно, как солнечные лучи догорали над гребнями крыш и на землю легли первые тени сумерек. Время от времени по улице пробегал трамвай. В дальнем углу комнаты шипела заржавелая батарея. Весь день было ясно по-весеннему; но сейчас серые облака медленно затягивали солнце. Зажглись, все разом, уличные фонари, и небо потемнело и придвинулось к крышам.

Он чувствовал под рубашкой металлический холод револьвера, прижатого к голому телу; надо было встать и положить его на место, под матрас. Нет! Пусть останется при нем. Он возьмет его с собой туда, к Долтонам. Ему будет как-то спокойнее, если он его возьмет; он не собирался пускать его в ход, да, в сущности, ему нечего было и бояться, но он испытывал какую-то тревогу и недоверие, ему казалось, что лучше будет взять его с собой. Он идет к белым людям, так пусть и нож и револьвер будут при нем, это поможет ему чувствовать себя равным им, придаст ему сознание своей полноценности. Потом он нашел разумное оправдание этому: чтобы попасть в дом Долтонов, он должен пройти через район, населенный белыми. Правда, за последнее время не было слышно о каких-либо избиениях негров, но это всегда возможно.