Сын Америки

Биггер подошел к окну и взглянул на белую завесу падающего снега. Он вспомнил о письме. Попробовать сейчас вытянуть у них деньги? Да, черт возьми! Он покажет этой сволочи Бриттену! Он времени терять не будет. Нужно только подождать, пока Джан даст показания. Сегодня же съезжу к Бесси. Нужно обдумать, какой карандаш взять и какую бумагу. И не забыть, что писать письмо надо в перчатках, чтоб на бумаге не осталось следов от пальцев. Ничего, ничего, он задаст этому Бриттену задачу. Дайте только срок.

Оттого, что в его власти еще было бросить все и убежать, он чувствовал себя как-то по-особенному сильным, сильным этой тайной возможностью жить. Мысленно он оглядывал этот удобный, теплый, чистый, богатый дом, эту комнату с мягкой постелью, всю эту роскошь, в которой проводили свои дни окружавшие его белые люди, наслаждаясь уютом, покоем, уверенностью, каких он никогда не знал. Сознание, что он убил белую девушку, которую все они любили, которая была для них символом красоты, делало его, человека обездоленного, но сумевшего в конце концов взять свое, равным им.

Чем чаще он возвращался мысленно к Бриттену, тем больше росла в нем потребность еще раз встать с ним лицом к лицу – и пусть попробует опять выпытать у него что-нибудь. Теперь уж он будет умнее; не попадется на удочку, как в разговоре о коммунистах. Надо было ему и тогда быть настороже; но это ничего, зато Бриттен использовал уже все свои трюки, показал все козыри, выпустил весь свой заряд. Теперь игра пойдет в открытую, и тут он будет знать, чего держаться. К тому же Бриттен теперь будет дорожить им, как свидетелем против Джана. Он улыбнулся в темноте. Если все сложится так, как он себе представляет, письмо подействует наверняка. Пусть только они окончательно уверятся, что нашли виновного и что это – Джан; тут он и пошлет письмо. Тогда сразу поднимется переполох, и они захотят поскорее ответить, отдать деньги и спасти девушку.

В комнате было тепло, а он устал, и его все сильнее клонило ко сну. Он лег на постель, вздохнул, вытянулся, проглотил слюну и закрыл глаза. Из окружающей тишины и мрака возник мерный звон далекого колокола, тоненький, слабый, но внятный. Он бился в уши, тихий, потом погромче, наконец так громко, что непонятно было, откуда он идет. Вдруг он загудел прямо у него над головой, но, когда он взглянул наверх, ничего не было видно, а звон все шел, и с каждой уходящей минутой ему все сильнее хотелось вскочить и убежать и спрятаться, как будто колокол возвещал опасность, и он стоял на перекрестке, и свет кругом был красный, как тот, что падал из щелей топки, и в руках у пего был большой сверток, такой мокрый и скользкий и тяжелый, что он с трудом удерживал его в руках, и ему захотелось узнать, что в этом свертке, и он остановился на углу переулка и развернул его, и бумага упала, и он увидел – это была его голова, его голова, черное лицо и полузакрытые глаза и белая полоска зубов между губами и волосы, намокшие от крови; и красный свет разгорелся ярче, точно сияние красного месяца и красных звезд в жаркую летнюю ночь; и он весь вспотел и задыхался от быстрого бега, и колокол звонил так громко, что слышно было, как железный язык ударяется в медные стенки, качаясь из стороны в сторону; и он бежал по улице, вымощенной черным углем, и куски угля разлетались у него из-под ног и с тарахтеньем катились по жестянкам; и он знал, что нужно поскорее найти место, где спрятаться, но такого места не было, а навстречу уже шли белые люди спросить про голову, с которой свалились газеты, и он держал ее теперь голыми руками, скользкую от крови, и он сдался и стоял посреди улицы в красной тьме и проклинал белых и гулкий колокол, и ему было все равно, что будет, и, когда круг сомкнулся, он швырнул им окровавленную голову прямо в лицо, дон-дон-дон-дон…

Он раскрыл глаза и осмотрелся: в комнате было темно, и где-то звонил колокол. Он сел. Колокол зазвонил опять. Давно ли он звонит? Он встал с кровати, расправляя онемевшие члены, стараясь стряхнуть с себя дремоту и этот ужасный сон.

– Да, мэм, – пробормотал он.

Снова настойчиво зазвонил колокол. Он нашарил в темноте цепочку выключателя и дернул. Волнение пронизало его. Что там такое? Полиция?

– Биггер! – глухо донесся чей-то голос.

– Да, сэр.

Он собрался с духом – будь что будет – и шагнул к двери. Когда он откинул задвижку, он почувствовал, что дверь стремительно отворяется, как будто кто-то спешит войти. Биггер отступил назад, растерянно мигая.

– Мы хотим поговорить с тобой, – сказал Бриттен.

– Да, сэр.

Что Бриттен еще говорил, он не слышал, потому что позади Бриттена показалась фигура, при виде которой у него захватило дух. То, что он испытал, был не страх, но предельное напряжение, мобилизация всех сил для критической минуты.

– Входите, мистер Эрлон, – сказал мистер Долтон.

Биггер встретил устремленный на него в упор взгляд Джана. Джан переступил порог, следом за ним шел мистер Долтон. Биггер стоял, не двигаясь, рот у него был приоткрыт, руки безжизненно висели, взгляд был настороженный, но затуманенный.