Сын директора

— Очень или не очень, а факт есть факт. Вот, пожалуйста. — Он снова вытащил часы, помахал ими перед моим носом и опять убрал. — Говорил я вам, что мои ребята — золото. Хорошо, что не взял греха на душу, не пошел в милицию.

Сели ужинать. Дядя Атанас разливал пиво по стаканам и развивал какую-то сложную и довольно путаную психологическую теорию, которая пришла ему в голову наверняка только что. Мама подкладывала ему в тарелку одну котлету за другой, и он, увлекшись философскими открытиями, лопал со страшной силой. Остановился только на шестой или седьмой котлете:

— Ленче, ты меня убить хочешь… Еще есть?

Мама предложила поставить сковородку на плиту, но он запротестовал:

— Не надо! Ты же знаешь, что я ем, чтобы жить, а не наоборот. Во всяком случае, этой ночью не придется вставать, чтобы рыться в буфете.

В коридоре зазвонил телефон, и отец вышел. Сначала он говорил тихо, но потом повысил голос, и мы стали прислушиваться.

— Нет. Тебе хорошо известно, что у нас на заводе оцинкованная проволока не производится… Не завозим, не нужна… Да… Не знаю, где найти…. Есть кооперации, которые делают проволочные сетки… Нет, не могу помочь.

Трубка была повешена с треском, а отец вернулся в кухню побагровевшим. Он одним духом допил свое пиво. В такие минуты только мама осмеливается говорить, и она спросила, кто звонил.

— Миленков, из объединения, — резко ответил отец. — Дали мы ему старого железа, огородить дачу, так теперь просит проволоку. Простачок!

— Ты ему дал железо?

Не надо мне было задавать этот вопрос, но он слетел с языка сам собой. Я вспомнил, как презрительно отец ответил мне весной, когда я спросил, дадут ли они железо этому Миленкову: «А ты как думаешь?» Сейчас к нижней губе у него пристал листик петрушки из салата, и мне страшно захотелось протянуть руку и смахнуть этот листик. Так сильно захотелось, что я отвернулся, чтобы не видеть этот листик.

— Дал, — ответил отец, и голос его прозвучал неожиданно тихо. — Цонков настоял. Как говорится, в интересах дела.

— Кто этот Цонков? — спросил дядя Атанас.

— Мой главный инженер.

— А-а-а, да, — отозвался дядя Атанас. Я его как-то застал у вас. Впечатление производит… Я тогда, слушая его, еще подумал, что заместитель тебе готов.

— Да?

— Солидный человек, — продолжал дядя Атанас. — Деловой. Я делового человека сразу узнаю, по голосу, по жесту. Твой главный инженер — человек с будущим.

— Конечно, — сказал отец. — Он очень способный. Я сам настоял на его назначении, хотя он и молод. Надо готовить смену. — Он помолчал. — Выпьем еще? Лена, в холодильнике есть бутылка вина.

Я не взглянул на него ни разу во время этого разговора, но чувствовал, что он улыбается. Именно потому я боялся на него взглянуть. Я встал и под предлогом, что хочу вздремнуть до работы, ушел к себе. С кухни еще долго были слышны разговоры и смех. Голос отца звучал громче других.

Но не потому я не мог уснуть. Внешние голоса мне никогда не мешают. Просто думал об отце, об этом его «А ты как думаешь?», и о его детстве в Ючбунаре, и о петле, которая висела у него над головой, когда его арестовала полиция. Тогда он не уступил и получил всего пять лет тюрьмы, и даже переписывался с дедом, который сидел в лагере Еникьой. Дед до сих пор хранит эти письма, однажды он мне их показал. Умные, веселые письма. Все про дела домашние, потому что иначе они не дошли бы до адресата, но чувствуется, что за вопросами о здоровье бабушки и брата кроется совсем другое, гораздо более важное для отца, чем здоровье бабушки и его брата. Я их читал и удивлялся, как можно быть таким веселым в тюрьме.

Я лежал на спине и слушал голос отца из кухни, и сравнивал его с голосом этих писем. Не невесть что произошло, конечно. Я понимал, что если бы этот случай произошел с другим человеком, а не с отцом, он не имел бы значения: какое-то старое железо, за которое этот тип к тому же заплатил, дали, чтобы он огородил дачу… Бывает и так, как выразился бы инженер Цонков. Но отец когда-то написал эти письма, и выучился на инженера заочно, ценой сна и здоровья, и только железный организм помог ему выдержать, и потом уже, совсем недавно, сказал, презрительно выпятив нижнюю губу: «А ты как думаешь?»… Сейчас отец смеялся в кухне, наверное, над дядиными чудачествами, или, может быть, даже над инженером Миленковым и его оградой, а я укрылся с головой и не хотел слышать этот смех. На меня напала моя болезнь, когда не хочется слышать ничьего смеха и даже ничьего шепота, и когда из тысяч мыслей и улыбок, которые и составляют жизнь, я пытаюсь по кусочкам собрать самого себя…