Сын директора

Я сбросил одеяло. Пух испуганно мяукнул и, озираясь, прыгнул на пол. Я встал и открыл окно, чтобы меня продуло ветром. Ночь была теплая и неподвижная, ветра не было. В окне напротив, на той же высоте, что и мое окно, за задернутыми занавесками танцевали ломкие тени, которые то исчезали, то очерчивались ясно. В сущности, весь дом светился, еще не было одиннадцати, и я стоял и всматривался в каждое окно. Ночной город всегда действует на меня своей пестротой: зеленые, красные, синие, желтые, оранжевые, фиолетовые, серебристые, золотые окна, каких никогда не увидишь днем. Но только в окне, что на одной высоте с моим, были видны танцующие тени.

Прекрасно делают, что танцуют, сказал я себе. Потом будут пить коньяк или вино, будут гладить друг другу руки и пойдут в соседнюю комнату. И прекрасно делают… Даже если кто-нибудь выскочит в окно, прекрасно сделает…

Наверное, я был пьян. От чего? От двух стаканов пива? Подсчет меня отрезвил, и я сказал себе, что, в сущности, в этой истории со старым железом ничего особенного и ничего смешного нет. И если бы человек, который дал железо, не был моим отцом, с его презрительной, с его убийственной нижней губой, я бы тут же лег и спал, как младенец. Да почему же меня все это так тревожит?

Может быть, потому, что со мной случилось нечто подобное, теперь я это понимаю. Только я был слишком мал, чтобы рассмеяться и снова сесть за парту. Я был мал, — всего в десятом классе, — или уже большой, уже в десятом классе; и во всяком случае воспринял всю историю более трагично, чем она того заслуживала. Я не хотел поднимать сигарету с пола в школьной уборной, а поднял… В сущности, так и надо было. Ставрев выполнял свой долг, и каждый учитель на его месте, наверное, поступил бы точно так же, но с этой минуты меня словно подменили, и я забыл, каким был раньше. Может, таким же, но я не помню, чтобы до этого мне случилось заболеть страхом — вдруг обо что-то споткнусь или вдруг меня собьет; этот страх появился именно тогда, а не в тот день, когда мне перевязали глаз из-за стружки.

Все получилось оттого, что я поднял грязную сигарету, уже мокрую, с пола школьного клозета. Нас было трое, мы курили у открытого окна и пускали дым на улицу. Еще один караулил у дверей, но, видимо, зазевался, потому что Ставрев, учитель по физике, вошел совсем неожиданно. Остальные успели улизнуть, а я заметил учителя, когда было уже поздно: он заложил руки за спину и смотрел на меня. Я не испугался, было только стыдно и унизительно. Бросил сигарету на пол. Он еще минуту смотрел на меня — спокойное лицо, спокойные глаза, — и сказал: «Подними сигарету». Я молчал и не двигался. «Подними сигарету», — повторил Ставрев, не повышая голоса. У меня потемнело в глазах. Мне казалось, что я сейчас упаду, или ударю его, или закричу. Если бы он сделал хоть одно движение или повысил голос, что-нибудь случилось бы… Но он стоял прямо, положив руку за спину, и только смотрел на меня. Я нагнулся и поднял сигарету. Тогда Ставрев протянул руку, двумя пальцами взял меня за рукав повыше локтя, двумя пальцами, словно грязную тряпку трогал, и повел за собой.

И я пошел. Теперь он мог вести меня куда угодно. Я шел по коридору с мокрой сигаретой в пальцах. Я держал сигарету легко, не сжимая, чтобы не высыпался табак и не запачкал блестящий пол в коридоре, а Ставрев держал меня двумя пальцами и так привел в класс. В наш класс. Я не видел своих одноклассников, смотрел себе под ноги. Ставрев подтолкнул меня к доске, встал рядом и поднял, все так же двумя пальцами, мою руку с сигаретой: «Посмотрите на вашего одноклассника Клисурова. Полюбуйтесь». Отпустил меня и вышел… А я бросился на улицу.

Какой была бы моя жизнь сейчас, если бы не эта история? Эта глупая, нелепая история!

А самое смешное, что тогда я еще не курил. Закурил просто шутки ради из удовольствия нарушить запрет. Мокрая, грязная сигарета, которую я поднял с пола, была моей первой в жизни сигаретой.

10

Я вхожу один, потому что двум нельзя. Кореш отказался в мою пользу и остался ждать во дворе. Сегодня к бате Апостолу в первый раз пускают посетителей.

Он лежит в маленькой палате еще с одним больным. Под спиной у него высокая подушка, он полусидит. Голова утонула в подушке, руки спокойно лежат на одеяле. Рукава синей больничной пижамы открывают только кисти рук, широкие и желтые, и кажется, что выше, под рукавами, рук нет. Лицо осунулось, остались только висячие усы и глаза, прозрачные голубые глаза бати Апостола, которые встречают меня улыбкой. Из-под одеяла торчит нога — щиколотки не видно, вся ступня опухла и желтая, как дыня.

У него уже есть посетитель. Молодой мужчина в хорошем сером костюме. На коленях у него аккуратно сложенный плащ и шляпа. Он сидит в изголовье у бати Апостола, опустив плечи, но видно, что он человек крупный и сильный, и когда я пожимаю руку старику, внимательно взглядывает на меня прищуренными глазами.

— Пешо, познакомьтесь. Это Траян, — говорит батя Апостол.