Сын директора

Здесь конечная остановка. Мы идем по улице Позитано, мимо Судебной палаты, и в ее тени мне вдруг приходит в голову, что для иных дел нет суда и нет судей. А то сына бати Апостола привели бы сюда и дали бы ему пять лет принудительных работ на вокзале, грузчиком, и потом еще пять лет жизни в комнате у того хозяина. Чтобы пожил один, и никого рядом не было… Кто знает, как бы смеялся надо мной Кореш, если бы понял, о чем я сейчас думаю.

Сын бати Апостола не выходит у меня из головы. Рассказывает, что сынишка у него — страшный озорник и выше нормы. Возможно, зато сам он ниже нормы. И жена его тоже. Вдали от них умирал старый человек. Умирал медленно, напивался от одиночества и бросал пакеты по тридцать килограммов, чтобы быть на людях. А они гладили своего ребенка по головке, укладывали его в кроватку, а потом жрали свинину с капустой и занимались любовью, в то время как старый человек совал в карман лимонадную бутылку с водкой, чтобы выдержать еще одну ночь среди людей. И копилась мука — стариковская мука, перед концом, — и батя Апостол заботился о моем вывихнутом пальце и о том, чтобы у Шатуна была зажигалка, а они в это время возвращались из театра. Потому что они — образованные, культурные люди и ходят в театр, и очень довольны, когда добро на сцене торжествует по всем фронтам. Когда батя Апостол выпивал последнюю каплю из своей лимонадной бутылки, они пыхтели в своей кровати, удовлетворенные по всем фронтам, и видели во сне целого жареного поросенка. Или новое рационализаторское предложение, которое обеспечит им еще одно лето на черноморском курорте. И все было, как в романах Диккенса…

— Кореш, дай сигарету.

Кореш протягивает пачку «Арды».

— Ты что?

Как ему объяснить? Просто я зол, как собака. Никогда я не был так зол — даже когда сбежал из школы. Но — что из этого? Думать о том, чего не можешь исправить, все равно, что сидеть на берегу и швырять камешки в воду. Буль — и камешка нет. И вода над ним смыкается и успокаивается, словно ничего и не было…

Кореш кладет мне на плечо руку, и мы выравниваем шаг. Шагаем в ногу, по-солдатски. Только вот солдатом я себя вовсе не чувствую.

Мы с Корешем входим внутрь и садимся за столик у окна, потому что на улице все места заняты. Кафе жужжит, как мотор на низких оборотах. Официантки проплывают между столиками с ленивым достоинством, женщина за стойкой бесстрастно манипулирует своими разноцветными бутылками, кофе и сигареты дымят. Все, как всегда, — знакомо и успокаивает.

Я заказываю коньяк и кока-колу, Кореш — мастику. Потом глазеем на улицу: на прохожих, распаренных от жары, на красное здание театра с мифологическими фигурами над треугольным фронтом, на белый угол Министерства обороны напротив. Над желтой нагретой брусчаткой воздух золотистый и неподвижный. Мне хочется к чему-нибудь прислониться и задремать, но табуретка без спинки, и я тру глаза и оглядываюсь по сторонам. Кирилла и его компании нет.

За соседним столиком сидят три шевелюры — черная, каштановая и темно-русая. Волосы уходят глубоко под воротники, цветные рубашки с короткими рукавами выпущены на брюки, часы с блестящими браслетами. Все у них небрежно, сама мысль о какой-либо униформе здесь вызывает отпор, а между тем на лицах у всех троих одно и то же выражение: слегка скучающее, слегка насмешливое, будто ничто на этом свете значения не имеет. И голоса у них одинаковы: небрежно грубые, беззаботные, озабоченные разве что только одним: быть небрежно грубыми. Каштановая шевелюра рассказывает о какой-то девушке, которая — ну, не смешно ли! — уперлась и ни в какую, двое других вставляют по два — три слова: ну, да, будет тебе! — из чего следует, что с ними такого не может случиться; потом говорят, как кто-то пристроился в радио и теперь ему на все плевать; потом — про «асов» конкурса «Золотой Орфей» и про то, у какой певицы больше всего шансов победить. Они умолкают, исчерпав темы для разговора. Становятся слышны два женских голоса у меня за спиной, которые обсуждают фильм «Козий рог», где показывают два половых акта — совсем по-настоящему, честное слово, стоит сходить второй раз; а вчера в ресторане «Берлин» один пьяный — экземпляр колоссальный — хотел раздеться до пояса, но официанты его вытурили; а шеф, оказывается, завел шуры-муры с этой коротконогой из бухгалтерии, и что только он в ней нашел, понять нельзя, страшна, как я не знаю что, и при этом не сообразит купить себе парик, а вместо этого завивает свои жидкие волосы мелким барашком — ха-ха-ха-ха… И так далее.

Я смотрю на часы — пять. Если в течение десяти минут Кирилл не придет, значит, что-то случилось. Каждый день в пять часов он здесь.

— Не понимаю, чего интересного ты находишь в этом кафе, — говорит Кореш. — Давай допьем и пойдем. Мать у меня что-то опять скисла.

— А что с ней?

— Почем я знаю? Под глазами мешки и ноги отекают. Завтра поведу к врачу.