Сын директора

Здесь я с одного взгляда увидел новое: два тяжелых новеньких бандажных станка, на которых были закреплены для обточки большие стальные валы. Об этих станках, наверное, говорил мне тогда инженер Цонков. Все остальное было таким, как я помнил, и мне не надо было смотреть под ноги, чтобы пройти между станками: я знал, где обойти, где повыше поднять ногу. Даже два знакомых лица увидел сразу: Стояна и Монтафона.

— Подожди меня, — сказал отец и на этот раз пошел к начальнику цеха, который уже кивал ему издалека.

Внезапно мне захотелось отсюда убраться. Я почувствовал себя чужим и лишним. В других цехах я был спокоен, — это были чужие цеха, — а здесь я работал целый год и сейчас испытывал то же чувство, что и однажды в казарме: мы с Корешем удрали как-то вечером, пошли на именины к одной девчонке в городе, это было после разрыва с Таней, а когда перед рассветом вернулись, я вдруг раскис. Совесть заела. Будто я что украл и вернуть не могу. Это чувство не отпускало меня несколько дней, и я страшно усердствовал тогда по службе.

На моем станке теперь работал Стоян, — веснушчатый рыжеватый симпатяга. Он как раз вставлял новый резец. Пустил станок, вытер руки пучком ветоши и увидел меня. Расплылся до ушей. Раньше, когда я здесь работал, он единственный держался со мной непринужденно и по-дружески.

Я подошел к нему, поздоровались. Монтафон тоже подошел к нам и начал расспрашивать, когда я кончил службу и что делаю теперь, потом вернулся к своему станку, тяжело покачивая плечами. Потому его и прозвали Монтафоном, т. е. коровой монтафонской породы — он был страшно толстый и неуклюжий. Из всего цеха только эти двое остались, все остальные рабочие были новые.

— К нам возвращаешься? — спросил Стоян. — Если вернешься, уступлю станок. Старичок, но поет хорошо.

Он говорил о станке, как о птичке. В это время он нарезал болт — тонкая работа, здесь нужны глаз и штангенциркуль, но главное — глаз, потому что и для штангенциркуля нужен верный глаз. В то время у меня был такой глаз — до того, как попала стружка, из-за которой я ходил к доктору Еневу. И я любил слушать, как поет станок.

Тогда этот станок меня спас. Я пришел сюда без охоты. Отец привел меня, и я подчинился, как подчинился Ставреву, но мне было тяжело, даже жить не хотелось. Станок меня спас. Если бы я не стоял над ним по восемь часов в день и не думал в это время только о куске железа, которому нужно было придать новую форму, кто знает, что стало бы со мной. Потому что, когда я убежал из школы, я и домой не хотел возвращаться, и не вернулся. Дождался Кирилла перед его домом, пообедал у них, потом сказал ему, что больше учиться не буду. Он сказал, что я ненормальный, даже начал меня убеждать, но когда увидел, что я собираюсь уходить, замолчал. Он отвел меня в квартал Лозенец к своему двоюродному брату — художнику, и там я провел больше недели. Художник был холостяк и имел небольшую мастерскую. Рисовал невообразимые вещи: голые оранжевые тела убитых, скорченные, с широко открытыми ртами и незрячими глазами, с растопыренными пальцами, словно что-то хватающими; черного всадника, мчащегося, с откинутой назад рукой с горящим факелом, а за ним — пожар без конца, и лижущие небо языки пламени; темно-синий лес с деревьями, похожими на чудовищ. Самой страшной мне казалась картина ночного города с высоты птичьего полета: на темно-синем, почти черном фоне — только желтые квадраты окон. На первый взгляд просто, и ничего особенного, но было в этой картине что-то зловещее и тяжелое, а если всмотреться как следует, то начинаешь замечать, что огни и мрак образуют в центре полотна что-то вроде большого черного креста или фигуры человека, бессильно откинувшего назад голову и распростершего руки от одного края картины до другого. Мне было страшно оставаться одному среди этих картин. Однажды я сказал художнику, что никогда не видел подобных картин. Художник улыбнулся и сказал, что эти он держит для себя, делает разные опыты, а для выставок пишет другие.