Сын эрзянский

Первый год ученья мало что дал Степе. Читал он плохо, целые слова выговаривал не сразу. Длинные — делил на две, три части, все время держа палец на строке. Если сдвинет палец, никак не мог найти, где читал. Писал тоже плохо, с трудом выводя буквы. Иногда писал не ту букву, какую следует, и тогда сам не понимал, какое слово написал. В первую зиму ученья, после каникул, им раздали буквари, на троих по одному. Лишь сын церковного старосты имел свой букварь.

Второй год учения начался с утраты. Собрались они утром в училище, и за учительским столом вместо «Лексея Ваныча» увидели высокую сухопарую женщину. Эрзянского языка она не знала, говорила только по-русски. Ребятишки ее совершенно не понимали. В первые дни с ней в класс ходил поп. Придет, сядет в сторонке и дремлет. Потом он перестал ходить. Все равно от него пользы было ровно столько же, сколько от портрета над большой черной доской.

Опустело училище без «Лексея Ваныча». Степе казалось, что без его светлых очков в классе стало темно и хмуро. Теперь Степе не бывать в другой половине школьного дома, где жил со своей небольшой семьей «Лексей Ваныч». Никто его туда не позовет и не угостит вкусными лепешками. А главное никто не покажет занятную книгу с разными зверями. Какое легкое было у «Лексея Ваныча» имя, его свободно произносил любой из школьников. А у этой сухопарой такое, что можно сломать язык. Его с трудом произносил даже поп. До половины зимы Степа не мог научиться произносить это имя, да и не только он — все школьники. Попробуй свободно, без запинки, сказать такое — Клеопатра Елпидифоровна. За глаза все учащиеся ее называют Кляпатя[16], и каждый на свой манер. Одни — Кляи атя[17], другие — Куля патя[18], третьи — Куляй-атя[19]. Потом с большим трудом научились произносить Клеп Падихоровна. Так ее стали называть и жители села. В первое время она возмущалась, не отвечала на обращение, но в конце концов смирилась.

Алексея Ивановича, как стало известно, перевели работать в большое село на Суре — Порецкое. Там открыли учительскую семинарию. Он стал там учителем.

И все же, несмотря на все это, на втором году Степе стало учиться легче. У него появились товарищи, он привык к селу. Ходил он все в той же шубенке и в той же старой шапке, сшитой матерью из лоскутов зипуна. Новую шубу ему сшить не смогли. Одну-то овцу Дмитрий отвез в Алатырь, другую летом зарезал волк. От первой хоть остались шкура и внутренности, от второй ничего не осталось, если не считать одного ягненка, да и тот был барашек. Летом Дмитрий опять ходил на заработки на Волгу. Пахали и сеяли Марья со Степой. Фима все лето ткала холст, вышивала рубахи, в ее жизни наступал важный момент — она становилась невестой.

На этот раз поход Дмитрия на Волгу оказался неудачным. Они своей небольшой артелью вернулись в середине лета, оборванные и голодные. На Волге все больше и больше появилось пароходов и паровых буксиров. Единственно ценное, что принес с собой Дмитрий, была причудливая ракушка, найденная им в низовьях Волги у Каспийского моря. Он и раньше приносил с собой различные безделушки и раздавал их ребятам. Эта красивая ракушка досталась Степе. Других владельцев на нее у них в семье не было. Фима себя считала взрослой, а Илька был еще слишком мал.

Дмитрий, когда отвозил Степу в Алтышево, сказал, смущаясь:

— Ты уж, сынок, как-нибудь проходи еще зиму в этой шубенке, потом что-нибудь тебе соберем.

Степа понимал, что отцу негде было взять, поэтому и не просил себе обновы. Его товарищи — школьники — одеты были не лучше, кто — в зипунишко, а кто, как и он,— в коротенькую шубенку. Только сын церковного старосты, когда выпал снег, появился в школе в длинной шубе и в шапке из мерлушки.

После покрова Марья привезла в Алтышево Фиму, с прялкой и куделью. Она теперь будет жить и прясть у бабушки. У эрзян такой обычай: девушку отвозят к родне, чтобы ее могли увидеть люди, тем более если у себя дома показать ее некому. Фима стала совсем взрослой девушкой. В эту осень она надела белую вышитую рубаху, повязала пулай, в длинную косу вплела широкую зеленую ленту, что подарила ей Вера уряж. Каждый вечер теперь под окнами Самаркиных гомонила молодежь, в надежде взглянуть на девушку, привезенную из-за леса. Более смелые парни заходили в избу, будто попить воды или укрыться от дождя. Бабушка Олена тогда прилаживала в светец еще одну лучину, чтобы было светлее. Дед Иван обратился к Фиме:

— Принеси-ка, доченька, холодной водички, а то старуха моя накормила меня сегодня пересоленной картошкой, никак не могу утолить жажду.

Фима ветром проносилась по избе и ни капли не проливала из полного ковша. Лицо у нее пылало, как две лучины в светце, она не глядела на парней. А те только и ожидали, когда Фима поднимется из-за прялки, чтобы увидеть ее рост, стать, походку. Настасья тоже подходила к Фиме и, наклонившись над ее прялкой, проникновенно говорила:

— Вай, Фима, уж мне такую тонкую нитку ни за что не спрясть!

Фима краснела еще больше.