Сын эрзянский

Долго он обмолачивал этот ряд и, когда окончил, собрал зерно в ворох, принялся веять. Взмахнет лопатой, а сам нет-нет да и посмотрит на баню. Из-за небольшого стожка виднелась ее крыша, из кострики и картофельной ботвы. Над крышей изредка попыхивал еле заметный легкий пар, и Дмитрию показалось, что она дышит, как живая, но дышит еле-еле... Он не выдержал, бросил лопату на ворох и зашел за копну, откуда баня была видна вся. Вокруг нее было пустынно и тихо. Постояв под скирдой, Дмитрий двинулся по коноплянику, но, увидев на огороде соседку, не остановился у бани, прошел к себе во двор. За калиткой он припал к щели и долго поджидал, не покажется ли из предбанника бабушка Орина. Сзади осторожно подошла лошадь и положила теплую морду ему на плечо. Дмитрий повернулся и ласково потрепал ее за гриву. Лошадь вдруг насторожилась, подняла голову. По ее телу пробежала легкая волнистая дрожь. Насторожился и Дмитрий, но кругом по-прежнему было тихо.

— Ты чего подняла голову?

Лошадь тихо заржала в ответ...

Дмитрий постоял возле нее и зашел в избу. Без Марьи изба показалась пустой и холодной. Он взглянул в угол, где стояли старые потемневшие иконы с желтоватыми ликами Николы и богоматери, и прошептал:

— Помоги, всевышний, моей жене, пошли нам сына...

Потоптавшись в доме и во дворе, он снова направился на гумно.

Наступили сумерки. На гумне Дмитрий закончил веять, накрыл ворох пологом и соломой, собрал мякину в кучу, подмел ток. Провозился дотемна. Взяв под мышку свернутую шубу, Дмитрий по тропе через конопляник медленно побрел к дому. Баня еле проступала из темноты. Он подошел совсем близко и, заметив у предбанника смутно белеющую фигуру бабушки Орины, остановился, словно окаменев.

Из оцепенения его вывел голос старухи:

— Митрий, иди в монополку, принеси бутылку. У тебя теперь два сына!

Он вдруг рванулся вперед и, не слушая пытавшейся остановить его Орины, вбежал в предбанник, наугад бросил на лавку шубу и распахнул дверь в баню. В лицо ему пахнуло влажной теплотой, запахами березового веника и щелока.

— Марья, Марья, — не помня себя, бормотал он.

В темноте он не видел ни лежавшей на полу на соломе жены, ни новорожденного рядом с ней.

— Митрий, прикрой дверь, ребенка застудишь, — послышался слабый голос.

Он не проронил больше ни слова, вышел и плотно закрыл за собой дверь. Из бани он поспешил во двор. Лошадь встретила его тихим ржанием. Дмитрий вынес из сеней сбрую, принялся запрягать лошадь в телегу. С улицы во двор заглянул пастух Охрем:

— Чего у тебя вся скотина бродит по селу? Или некому собрать?

— Некому, Охремушка, некому, помоги, братец, загони ее во двор.

Охрем загнал корову и двух овец Нефедова во двор и поворчал:

— Может, еще попросишь подоить корову?

От задней калитки послышался голос бабушки Орины.

— Сама подою, какой из тебя доильщик.

— Ты это далеко собираешься ехать на ночь глядя? — спросил Охрем.

Дмитрий уже садился в телегу.

— Что мне теперь ночь?! Марья родила сына!

— Коли так, следует выпить, а не уезжать.

— Выпьем, Охремушка, выпьем! — воскликнул Дмитрий и тронул лошадь.

Через минуту его телега громыхала уже по улице вниз, к большаку.

От Баева до села Алтышево, откуда была взята Марья, расстояние немалое. Дмитрий управился в оба конца за ночь. Солнце начало всходить, когда он остановил лошадь перед своими воротами. С телеги слезла мать Марьи — Олена, высокая шестидесятилетняя старуха в зипуне из черного домотканого сукна и в таком же платке. Несмотря на преклонный возраст, она носила пулай, отчего казалась полнее, чем была. Не ожидая, когда Дмитрий уберет лошадь, она поторопилась в избу. К его приходу мать с дочерью уже сидели на конике и разговаривали. Перед ними, свисая с потолка, покачивалась лубочная зыбка. В зыбке тихо спал младенец. Из белых полотняных пеленок виднелось лишь красное сморщенное личико. Глаза его были плотно сомкнуты, по обеим сторонам крошечного носика пролегли две бороздки, отчего большой и тонкогубый рот несколько выдавался вперед.

— Я думала, Дмитрий, ты пропал! — встретила Марья мужа. — Оставил меня одну.

— Ну как это одну! — весело отозвался Дмитрий и нагнулся к зыбке.

— Только и знает, что спит, — сказала Марья матери. В ее светло-серых глазах светилась радость.

9