Сын эрзянский

Молоко надо было вынести в погреб, чтобы оно не скисло. Дмитрий заметил, как нерешительно жена взяла горшки и направилась к двери.

— Постой, — остановил он ее,— давай я вынесу.

— Вай, Митрий, правда, помоги, а то как бы в погребе не сорвалась с лестницы.

Спать они легли около полуночи, но как только восток начал алеть, Дмитрий уже выводил со двора лошадь, а Марья торопилась подоить корову.

5

Дед Охон работал у Нефедовых до конца лета: убрали хлеба, свезли на гумно и сложили в скирды. Посеяли озимые. Только после этого он собрал свой дорожный мешок.

Марья истопила баню, приготовила чистое белье и новые портянки.

— Теперь каждое лето буду приходить к вам, мне у вас понравилось, прокормили, одели с ног до головы, — говорил старик, усмехаясь.

— Кормили невесть чем — картошкой, — сказал Дмитрий.

— Дело не в картошке, — возразил старик, — а в том, что кормили тем, что ели сами. Не всякий хозяин так поступает со своим работником.

— Ну, какой ты работник, дед Охон, ты помощник, друг, — сказал Дмитрий.— Работникам деньги платят, ты же у нас работал за так. Да если бы и захотели, все равно нам заплатить было бы нечем, кроме как едой и вот этими холщовыми тряпками.

Дед Охон недовольно потряс бородой:

— Никаких денег я у тебя и не взял бы. Разве за помощь надобно платить?.. А что касается этих тряпок, так я думаю, Марья дала мне их так, как и раньше всегда что-нибудь давала… — Он помедлил и заговорил о том, с чего начал в день прихода: — Вот что, Дмитрий, ты тогда сказал, что о Иваже поговорим осенью. Так давай поговорим. Хочется мне его обучить своему ремеслу. Смышленый он у тебя. А смышленому человеку нечего ходить за стадом. Кривой Охрем и без него пропасет стадо до снега.

Дмитрий задумался. Понятно, что Иважу неплохо научиться ремеслу деда Охона. Да и человек он надежный, не обидит паренька, отчего бы с ним не отпустить его. До конца пастушьего сезона осталось не так уж много, лето кончается. Зачем мальчику мокнуть под осенними дождями. Он вопросительно посмотрел на жену. Марья отвернулась, сделав вид, что не заметила его молчаливого вопроса.

— Знать, ожидаете, когда баня остынет, идите, — сказала она, не поворачивая головы.

— В таких делах, Дмитрий, женщина не советчик, надо решать самому. — Охон чуть-чуть улыбнулся в усы. — Каждой хорошо, когда ее ребенок рядом.

— Чего же тут долго раздумывать. Если Охрем согласится пасти один, пусть Иваж идет с тобой, — решил Дмитрий.

Дед Охон засмеялся.

— С Охремом я уже давно поладил за куревом. Почти целое лето угощался у меня табачком...

Мужчины взяли белье и собрались идти в баню. Дмитрий задержался в дверях, сказал нерешительно:

— Надо бы позвать Иважа, пусть попарится перед уходом из дома.

— Позову, — тихо ответила Марья. — Возьму его с собой, сама помою... Идите скорее, чего толчетесь в избе! — сердито добавила она и расплакалась.

Мужчины ушли. Она опустилась на лавку перед печью и закрыла лицо передником. Ей было жаль отпускать сына. Жить в чужих людях и далеко от дома не лучше, чем пасти стадо. Здесь над ним хозяин — один Охрем, там — будет всякий, кому не лень, и каждый сможет его обидеть. Дед Охон и сам не раз рассказывал, каково работать у богатых людей. Сначала наблюдают за тобой, как ты работаешь, потом — смотрят, сколько съешь.

Фима слезла с коника, подошла к матери, принялась стаскивать с ее лица передник.

— Мама, чего ты плачешь?

— Ой, доченька. Уйдет Иваж, в город уйдет.

Фима уставилась бусинками глаз на окно, посмотрела куда-то далеко-далеко, туда, где небо сходится с землей, и робко спросила:

— Там тоже есть сердитый домовой?

— Там, доченька, нет домового.

— Тогда отчего же плачешь, коли там нет домового, ведь Иважа никто не съест?

Марья улыбнулась сквозь слезы, опустила передник и, схватив девочку на руки, принялась целовать ее.

— Вай ты, моя говорунья, дитятко мое, какая ты умница! Знамо же, никто не съест нашего Иважа. Разве такого большого парня осилит домовой, ведь ему скоро будет восемь лет!.. Ты, доченька, залезай на коник, поиграй в свои куколки, я схожу позову Иважа. На дорогу его надо хорошенько помыть, чтобы он был чистый... Останешься одна?

— Не останусь,— закапризничала Фима.— Из-под печи выйдет домовой и съест меня.

— Не выйдет, доченька, не бойся.

— Выйдет, — настойчиво повторяла девочка, — вчера сама сказала, что если не засну, то выйдет домовой и съест меня. А я не хочу спать...

Марье ничего не оставалось, как отнести ее к соседям на время, пока она сходит за Иважем. У соседей, Назаровых, печь топится по-черному, в избе темно, потолок и стены закопчены. Через два маленьких и тусклых окна свет еле пробивается. Марья остановилась у двери, подождав, пока глаза привыкнут к полумраку избы.

— Пройди вперед, кто вошел, — послышался от стола женский голос.

— Это я, бабушка Орина, Фиму вам принесла, дома оставить не с кем, а одна боится, — сказала Марья и шагнула в середину избы, где было немного светлее.