Сын эрзянский Книга вторая

Открылась дверь справа, и выглянула девушка, показав рыжие волосы и круглое веснушчатое лицо. За девушкой показалась и толстая пожилая женщина в сбитом на сторону платке.

— А ты, Анастасия, покорми их как следует, да вели Семену истопить баню. Эти люди к нам приехали из Казани, с дороги им надобно подкрепиться и попариться, — сказал отец Севастьян.

Он ввел приезжих на левую половину дома и, сказав, «здесь располагайтесь», оставил одних. В этой комнате, видимо, никто не жил, мебели никакой не было, и только вдоль безоконной стены один за другим стоят три огромных сундука. В переднем углу горела лампадка, освещая несколько черных икон на полочке. Дмитриев присел на один из сундуков, вынул кисет.

— Ну, как, приглянулась тебе попова дочка? — проговорил он, набивая трубку табаком.

— Откуда знаете, что она ему дочка? — сказал Степан.

— Нам с тобой все равно, кто она ему, была бы только покрасивше. Страсть не выношу непривлекательных баб, — сказал Дмитриев, закуривая и пуская дым.

Степан не удержался от улыбки. Товарищ говорит о красивых женщинах, а сам отталкивающе безобразен. Щеки его впали, нос несуразных размеров да еще вдобавок и кривой. Бреется в неделю раз, лицо всегда в сероватой щетине. Глаза маленькие, веки голые, без ресниц. И вдобавок ко всему этому голый череп, который блестит даже при тусклом свете. И вот говорит о красивых женщинах!..

— Знаю, отчего улыбаешься, — сказал Дмитриев, раскурив трубку. — Сам, дескать, похож на орангутанга, а ищет красивых. Так ведь? Угадал? То-то же, брат, угадал. — Он помолчал. — Человеку всегда кажется, что сам он красивее всех. Ведь он не видит своего лица, а смотрит в свою душу, а душа у всех одинаково красива, если, конечно, она нормальная.

К ним вошла давешняя толстая женщина и позвала их есть. Она оказалась кухаркой. От нее они узнали все домашние дела отца Севастьяна: вдовец, живет с единственной дочерью Устиньей, с той самой, которая выглядывала в дверь, когда они вошли сюда. Вскоре и сама Устинья появилась на кухне: огнисто-рыжие волосы, все лицо густо усеяно веснушками, но такая статная, с таким живым веселым блеском в глазах, что Дмитриев только прицокнул языком и повел глазами.

Вечером Устинья с кухаркой загоняли во двор многочисленную скотину — двух коров, телку и голов двадцать овец. Степан стоял на крыльце. От него не ускользнуло, как живые карие глаза девушки все время метали на него взгляды. Загнав во двор скотину, она подошла к крыльцу, сняла с ног кожаные опорки и босая поднялась по ступенькам.

— Баня истопилась, позови товарища, идите париться. Там вас отец и диакон ждут.

Степан видел любителей попариться у себя в Баевке. Но то, что он увидел здесь, не шло ни в какое сравнение. Дмитриев повязал на голову платок, смоченный в холодной воде, полез на полок и велел диакону поддавать пар. Тот плеснул два-три ковша горячей воды на раскаленные камни и сам не выдержал жару, сунул ковш попову работнику и выскочил в предбанник. Работник Семен изловчился плеснуть ковш и тоже не вытерпел. Наконец эта. обязанность перешла к отцу Севастьяну. Он принес с собой в баню кувшин квасу с натертым хреном, вылил этот квас в таз и плеснул на каменку. Баня наполнилась горячим, едким вонючим паром. Все, кроме отца Севастьяна и Дмитриева, выскочили в предбанник. Они хлестали себя вениками и крякали, точно селезни. Наконец не выдержал Дмитриев.

— Поддай! — кричал отец Севастьян, и Дмитриев, заскочив в баню, бросал ковшами воду на каменку. Наконец оба вылезли из адской жары и легли в предбаннике на расстеленную на полу солому и дышали, точно загнанные лошади: огромная красная туша отца Севастьяна и тощий, костлявый Дмитриев.

Пока мылись в остывшей бане Степан, диакон и работник, они отдыхали, попивая холодный квас.

— Силу им бесовскую девать некуда, вот они ее и утихомиривают паром, — гнусаво выговаривал работник Семен.

— Поп-то ладно, он крупный и здоровый, но вот мой товарищ с чего так парится? — сказал Степан.

— Твой товарищ прямо настоящий сатана, ему и в аду, наверно, будет холодно, — сказал Семен. На костлявой его груди мотался на засаленном гайтане медный крестик.

Они вместе вышли из бани, оделись и пошли по тропе между яблонями к дому.

Степан прошел в избу и лег на постель, постланную на широком сундуке. В избе было прохладно, и он помаленьку остывал, приходил в себя.

В кухне уже раздавался командирский бас отца Севастьяна и звякала стеклянная посуда.

В избу заглянула Устинья.

— Ты зачем тут лег, — сказала она, — тебе вот там постелено.

— Какая разница, и там такой же сундук, — отвечал Степан.

Устинья засмеялась.

— Сундук такой же, да постель помягче!..

Комната освещалась маленькой лампадкой, и в этом призрачном свете, как наваждение, стояла Устинья.

Из кухни через неплотно закрытую дверь доносились пьяные голоса. Но бас отца Севастьяна гремел, как барабан.

— Теперь опять напьются, — проговорила Устинья печально. — Как хорошо, что ты хоть не пьешь. Люблю непьющих людей. — И она опять весело схохотнула.