Сын Грома

— А что если Сеян под пыткой признался, что планировал (если он действительно собирался захватить власть) использовать легионы Пилата? — не к месту спросила у Галла Клавдия Прокула.

Раздраженный неуместными вопросами жены, Пилат строго посмотрел на жену.

Клавдия, поняв, что перегнула палку и своими вопросами усугубила и без того отвратное настроение супруга, извиняющимся тоном сказала:

— Прости, игемон. Но лучше знать, что может тебе грозить, чем прятать голову в песок.

Галл тоже заметил, как сник Пилат, узнав об убийстве Сеяна.

— Нет, — сказал он. — Не думаю, что Сеян рассчитывал на Пилата. Ты же знаешь, старина, у них там, на Палатине, клубок аспидов. Жалят того, кто подвернется. И правого, и виноватого, и сенатора, и всадника, и плебея. Один конец.

Желая поскорее уйти от неприятной темы, Пилат спросил:

— А кроме Сеяна, какие новости? Что Тиберий? Опять уединился на острове?

Галл засмеялся. Он хорошо смеялся, этот Галл. Римский оракул нагадал ему блестящую карьеру. Еще немного — и он окажется на гребне успеха. Чего Пилат, уже седьмой год правивший Иудеей, не мог сказать о себе. Прокуратор чувствовал, что крупно завяз в этой темной, враждебной Риму стране. А под крылом сирийского легата Вителлия Галл далеко пойдет.

— Вторая великая новость, а может, она и первая, — весело сказал гость, — умерла любимая змея кесаря. Он пришел ее покормить, а она мертва. Ее облепили муравьи. Их было столько, что и змеи не видно. И, мрачно постояв у сетки, Тиберий трагически произнес: «Больше всего я боюсь черни, которая вот так же облепит меня, облепит и погубит Рим…» Так что в Риме сейчас траур по змее.

Стараясь изменить свое настроение, Пилат пошутил:

— Может, послать кесарю соболезнования?

— Нет уж, — решительно возразил Галл. — Лучше не напоминай пока о себе.

Клавдия поддержала гостя:

— Галл прав, Пилат. Лучше сидеть тихо.

— Похоже, здесь уже и шуток никто не понимает. Я пошутил, — раздраженно сказал Пилат и замолчал. Потом раздумчиво произнес: — А ведь когда Сеян сватал меня в Иудею, Тиберий обещал ему в жены свою внучку. Сколько карьерных возможностей открывалось… И вот как все обернулось…

Галл неопределенно махнул рукой.

— Да. Судьба переменчива, как настроение кесаря… Но хватит об этом. Расскажи лучше о себе.

Пилат усмехнулся:

— Рассказать о себе? Легко спросить, да не легко ответить. Похвастать мне, брат Галл, увы, нечем. Темная, непробудившаяся страна. Глухо и угрюмо живут здесь люди. Замкнулись в своем Боге. У них есть их Храм, и больше им ничего не надо. Пытался понять смысл их веры — омут. Мутный, затягивающий на дно омут. И, знаешь, я испугался. Испугался их Бога.

Лихой рубака Галл опешил.

— Ты испугался? Ты, игемон, гражданин Рима, римский наместник, испугался еврейского Бога?

— Представь себе, испугался. Нет, Галл, не по душе мне сей край, не по душе… А тут еще совсем некстати Прокула — мой дельфийский оракул, моя Сивилла, солнце мое — видела неприятный сон. А сны ее — сам знаешь, как сны фараона… Вот, брат, в каком виде ты меня застал…

Клавдия с интересом слушала, что говорит о ней гостю Пилат, и всякий раз, когда он называл ее дельфийским оракулом, Сивиллой, солнцем своим, как бы в подтверждение, что все так и есть, медленно, но убедительно наклоняла голову. Едва Пилат замолчал, Клавдия сказала:

— Разреши, прокуратор, я велю накрыть к трапезе, а то все разговоры и разговоры… У Домиция, поди, голова кругом пошла от всех этих страхов…

— Ты права, права, моя Сивилла. Командуй.

Галл внимательно оглядел Пилата:

— Вот слушаю тебя, Пилат, и не нравится мне, Пилат, твое настроение.

Пилат согласно кивнул:

— И мне не нравится.

— Ты чем-то напуган?

— Напуган?.. Ты говоришь — Пилат напуган? Да. Можно, наверное, и так определить мое состояние. Напуган. Не знаю, поймешь ли ты меня, Галл, или сочтешь мои слова философскими бреднями, но с момента моей первой встречи с иудеями, когда я услышал на рассвете вой жуткой иерусалимской магрефы, которая извещает о принесении жертв их Богу, и когда тысячи иудеев, скалясь и стуча палками с городских стен на мои славные когорты, орали: «Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед», я жду беды. Растет предчувствие…

Клавдия, понимая, что беду Пилату предвещает ее сон, который нелегкая дернула ему рассказать, решила предложить ему иную трактовку беды.

— Видишь, как бывает иногда полезно находиться вдали от Рима. Беда тебя не задела. Я говорю о заговоре Сеяна. Тебя не тронули. И если будешь сидеть тихо — не тронут. Как я поняла Галла, казни пошли на спад. Верно, я говорю, Домиций?

— Ты говоришь верно. Казни уже прекратились.

Умный Пилат ухмыльнулся:

— Спасибо, друзья, что печетесь обо мне, что стараетесь разогнать мои печали, страхи… Готовь, Клавдия, застолье, будем веселиться… Ибо, как говорил мудрый царь Соломон, все суета и томление духа.