Сын игромана

Само собой, Людмила не собиралась ничего ему давать, но слышать такое было для нее внове и, надо признать, приятно. До сих пор никто не просил у нее оторванных пуговиц. Как бывает с представительницами прекрасного пола, в ней мгновенно произошло переключение на другую волну: вместо готовой воевать за правду учительницы в зале стояла мечтательная женщина, какою Людмила бывала по ночам. Внутри нее задрожала томительно-сладкое чувство: как, оказывается, хорошо услышать обращенную к тебе мужскую просьбу, ощущать зависимость мужчины от твоего решения… И сама попадаешь в тягуче-сладкую зависимость, распутывая которую, будешь увязать все глубже…

Возможно, именно этому каратисту суждено дать импульс долгожданному превращению лягушки в Василису Прекрасную. Ох, неужели дождалась?!

Но что-то мешало ей чувствовать себя на пороге прекрасных перемен. Людмила перевела взгляд со слегка склонившего голову каратист на пенопластовый манекен в углу зала… Ямала – вот что было помехой, странная грязно-белая фигура и связанные с ней философствования, являющиеся сущей ерундой. А не все ли, в принципе, равно?

У одних поклонники собирают марки, у других – коллекционируют окаменелости, поют в свободное время в хоре, засушивают кузнечиков, либо еще что-нибудь. Личные увлечения не помеха тому чувству, которое с удивительной скоростью стало устанавливаться между ею и этим каратистом. Пусть он делает что хочет, лишь бы разомкнул окружающее Людмилу каменное кольцо женской невостребованности. Портреты классиков – это, конечно, хорошо, но порой хочется чего-то более осязаемого…

Угораздило же Людмилу вспомнить портреты классиков! Как только она вспомнила, все ее полезные рассуждения пошли наперекосяк. Она тут же увидела перед собой до последней черточки изученные лица: жизнерадостный Пушкин, раненный в душу Лермонтов, Гоголь, знающий что-то совсем особое… Все они были против того, чтобы она сдавала в еще не развязавшейся толком битве свои позиции. Пушкин свесился из рамы и чуть не схватил ее за руку, рассказывая о подобных Ямале фигурах в Царскосельском саду:

То были двух бесо$в изображенья…

Один – Дельфийский идол, лик младой,

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой – женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал —

Волшебный демон – лживый, но прекрасный…

Статуи древнегреческих богов, о которых шла речь в этих строчках, были в то же время олицетворением человеческих страстей. Это из-за них не мог успокоиться Пушкин, едва не пропала его юность и вообще вся жизнь.

Душевная гордость и овладевшее человеком сладострастие несовместимы с жертвенным служением Истине. Только великая, всепоглощающая любовь к избранной женщине помогла ему удержаться на высоте духа, пробуждать лирой «чувства добрые»…

* * *

Лермонтов так не горячился, но, щелкнув языком, отрицательно покачал головой: ничего здесь хорошего не выйдет. Безнадежно закрыть глаза на то, что вызывает в тебе внутренний протест: насилие над своей природой не приводит к добру. Я сам – признавался он – пробовал перекроить себя под более расхожие мерки, жить по принципам не столь глубоким, какие мог и хотел вместить…

Ну и что в результате? Ссоры, конфликты с окружающими, третья, непоправимая, дуэль – а ведь сколько еще осталось не высказано!..

* * *

Но больше всех взволновался Гоголь. Он тянул с портрета раскрытые ладони, словно на них лежал готовый ответ Людмиле, а в его темных, всегда загадочных глазах тонким слюдяным блеском стояли слезы. «Не так… не так…» – горестно повторял он, пока эти два слова не стали звучать в голове самой Людмилы, в такт усилившемуся биению пульса. Гоголь буквально умолял ее не связываться с Ямалой, не разделять мистическую философию Кима. Но ведь он и сам был мистиком… Разве вы, Николай Васильевич, поменяли свой взгляд на присутствие в жизни неведомого? Или считаете, что человеку нельзя с ним соприкасаться?.. Не так! Не так! Есть два входа в мистику: сверкающая белизной лестница в Царский град и черный ход, облепленный грязью с навозом… Первый ведет к Истине, второй – к подмене, которой увлеклось немало людей, в их числе и этот свихнувшийся малый. А Людмила должна держаться. Два пути в мистику не равнозначны, потому что один создал Бог, на этом пути главное – совершенствовать себя. Ну а другой открывает человеку сила, о которой написаны «Вий» да «Страшная месть»… Добро и зло, красота и безобразие, истина и ложь – не одно и то же!

* * *