Сын капитана Алексича

Петрович вынул из кармана трубку, сердито пососал ее.

— Совсем сдурела, — сказал он вполголоса, — врывается в дом хуже ведьмы какой да еще требует — возьми да и выложи ей все, как есть.

Катя яростно обернулась к нему.

— А ты молчи, — закричала она, — ты молчи, кочерыжка обглоданная! Может, все мое горе через тебя!

— Вот оно как, — заметил Петрович.

— Может, ты первый глаза ему раскрыл, только не в ту сторону, когда на Новом году сказал про меня, что я вру, а он к твоим словам прислушался, — бушевала Катя. — Он знаешь какой, ему кто что напоет, всему верит!

— Петрович не виноват, — прервал ее капитан. — Это я тогда сказал. Вы на меня набросились, будто я сына бросил…

— Вот-вот, — подхватил Петрович. — Не зная броду, суешься в воду. А что получилось? Конфуз один.

Катя посмотрела на Петровича, на капитана и, не зная, что сказать, вновь зарыдала.

Маленький Жучок, переваливаясь на коротких лапках, подбежал к ней, ткнулся носом в ее ногу.

— Поди ты еще, — с досадой воскликнула Катя и так пнула щенка ногой, что тот, жалобно завизжав, откатился в угол.

— Вот это уже не дело, — сказал капитан, — пес-то при чем? — Подошел к Кате, почти силой усадил ее на стул. — Что у вас случилось?

Катя мгновенно затихла, красные распухшие глаза ее с надеждой и тоской смотрели на капитана.

— Как думаете, не бросит он меня? — спросила она.

— А что, неохота, чтоб бросил? — съязвил Петрович, но капитан недовольно дернул плечом, и он замолчал.

— Что случилось? — повторил капитан.

— Не знаю, — горестно ответила Катя. — Другой он стал. Совсем другой, и не глядит на меня, и слова мне не скажет, подойду к нему, скажу: «Камиль, милок, что это с тобой?» А он меня рукой от себя подальше: — «Отойди, говорит, не мучай меня!»

— Мне думается, вы сами, Катя, во многом виноваты, — сказал капитан. — Надо бы вам немного измениться, по-другому вести себя.

Катя ударила себя кулаком в грудь.

— Измениться? Афанасий Данилыч, родной вы мой, я ли за ним не хожу, я ли ему в глаза не гляжу? Все, все, что он хочет, каждое его желание исполняю…

Петрович недоверчиво хмыкнул, но капитан строго взглянул на него, и тот стал кашлять, будто в горле запершило.

— У вас, Катя, характер неистовый, — осторожно начал капитан. — По-моему, часто получается так: не вы своим характером владеете, а он вами…

Катя широко раскрыла глаза и внезапно снова разрыдалась.

— Истинная правда, — всхлипывая, говорила она. — Золотые ваши слова!

— Ну-ну, — сказал капитан. — Успокойтесь, зачем вы так?

Однако Катя уже не могла остановиться. Она била себя в грудь и раскачивалась из стороны в сторону, причитая и растравляя себя все больше.

— А как мы раньше-то жили, — причитала она. — Как жили! Люди кругом на нас радовались, налюбоваться на нас не могли…

— Вот видите, — заметил капитан. — Стало быть, если хотите, вы можете себя взять в руки.

Но Катя не слушала его.

— Ведь такого, как Камиль, поискать, — кричала она тонким надрывным голосом. — Это ведь самый на свете лучший человек, цены ему нет. И меня как любил, души не чаял, и к сыну моему всем сердцем, это я одна во всем виноватая, одна я — никто другой!

— Вот и отлично, — сказал поучительно капитан. — Вы сами все сознаете, а это тоже, знаете…

Она вскочила с дивана и, как капитан ни упирался, схватила его за руку.

— Что, бросит он меня или нет? Не бросит, нет?

Она была и жалка и неприятна в одно и то же время. Петрович даже глаза отвел в сторону, чтобы ненароком не взглянуть на нее.

— По-моему, все образуется, — уклончиво сказал капитан.

Но от Кати нелегко было отделаться.

— Бросит или нет? — Она все время повторяла одни и те же слова, словно заклинание. — Бросит, да? Или нет?

Капитан вздохнул. Что он знает и что может ей сказать?

— Все от вас зависит, — начал он медленно, взвешивая каждое слово, — с ней следовало говорить осторожно, чтобы не вцепилась, не поймала на слове. — Постарайтесь быть с ним мягче, уступчивей, добрее.

— Да, да, — сказала Катя, глядя на капитана расширенными глазами. — Верно, добрее…

— Он же по природе человек мягкий, добром вы с ним все сделаете…

— Да, — сказала Катя, — добром, конечно…

Внезапно она бросилась к дверям и мигом выбежала, словно ветром ее сдуло.

— Характер у нее трудный, в первую очередь для нее самой, — сказал капитан, подняв с пола Жучка и гладя его по черной головке.

— Вот она и побежала добро поскорее делать, — усмехнулся Петрович. — А тебе бы, — добавил он с улыбкой, — укротителем в цирке быть, в самый раз.

Капитан не сдержал улыбки.

— Почему укротителем?

— Шутка ли, такую лютую бабу в один миг обратил. Тише ягненка стала, — восхищенно сказал Петрович и, помолчав, заключил: — Конечно, с бабами тоже не каждый может. Ты, видать, умеешь…

— Ну, это как сказать, — ответил капитан, помрачнев.

Петрович встал, надел шапку.

— Пора. Пойду в главный «Гастроном».

— Счастливо, — отозвался капитан.

Стоя у дверей, Петрович оглянулся:

— Поглядел я сейчас на нее, послушал и думаю: а все-таки хорошо, что я тогда с той бабой не связался.

— С какой бабой? — позабыв, спросил капитан.

— Ну, с той, что в Одессе была. От них, от баб, видать, все-таки одно расстройство да шум.