Сын капитана Алексича

Горячий свет на миг обжигал лицо, и снова его сменял ветер, сливаясь с тоскливым протяжным гудком паровоза.

Уже далеко позади осталась Москва, засыпанные рыжей хвоей просеки Сокольнического парка, потемневшие от времени двери проходной. Кто-то другой идет по дорожке от Сокольников до завода, кто-то входит в дверь проходной, шагает по заводскому двору, над которым день-деньской стоит сладковатый запах горячей резины.

А ее, Жени, там нет, и, наверное, долго не будет. Скорей всего никогда.

«Я еду, — думала Женя. — Это я еду. Именно я. Вот деревья летят навстречу, и птицы сидят на проводах, а вон, впереди, на пригорке, выложены белыми камешками слова «Да здравствует мир!».

И опять это все позади, а я еду. Лежу на верхней полке и с каждым часом, с каждой минутой все ближе к нему. Он ждет меня. Может быть, сейчас, в эту самую минуту, он считает, сколько мне еще осталось ехать. Что скажет он, когда увидит меня? «Вот и ты», — скажет или просто возьмет за руку, спросит: «Где твои вещи?» Или обнимет, не глядя ни на кого, прижмется щекой к щеке. «Наконец-то, — скажет, — а я-то думал…»

Она тихонько засмеялась про себя. «Это очень хорошо, что ты меня ждешь. И думай обо мне, все время думай. Я ведь тоже все время думаю о тебе, говорю с тобой, иногда спорю, но как-то так получается, что в конце концов, уступаю. Я привыкла тебе уступать. Потому что ты мой, весь как есть мой, и твоя неуступчивость, вспыльчивость, горячность и молчаливость, которая вдруг накатит на тебя, — тоже мои. Все мое. Ты ждешь меня. Самое важное в жизни — сознавать, что кто-то ждет тебя. Ждет, и думает, и считает: когда-то ты приедешь. Ведь правда — это самое важное?»

Поезд слегка замедлил ход. Еще зеленые, чуть опаленные ранней осенью деревья уступили место полям.

Поля были уже по-осеннему голые, и, как водится, над ними кружились пестрые галки; должно быть, кричали несусветно на своем птичьем языке что-то неслышное. Жене, — может, ссорились, а может, решали, куда лететь на зиму.

По дорожке вдоль поля ехал человек на велосипеде. Он ехал быстро и вскоре поравнялся с Жениным вагоном.

Это был старик, загорелый, с белой остроконечной бородой, одетый в брезентовый плащ и высокие, бурые от грязи сапоги.

Складки плаща казались литыми, как на статуе.

Женя проводила его глазами. Кто он? Куда едет? Может, и его кто-то ждет и считает, через сколько времени он приедет?

Наверно, он агроном, всю жизнь кочует по районам, непоседа, ворчун, но добрейшая душа. И жена у него, наверно, тоже агроном, а может, учительница, и дети учатся в городе, в институте, а он посылает им на праздники посылки с домашней колбасой и коржиками…

Это была давняя привычка — придумывать биографии. Стоило ей встретить человека, только взглянуть на него — и готово: в голове сразу же возникал рассказ о его жизни.

С нескрываемым интересом она подмечала все то, что порой казалось невидным для всех, — взгляд, брошенный исподтишка, манеру приподнимать брови, походку, жест…

Само собой, она часто ошибалась. Даже чаще, чем думала. Но как ни удивительно, несколько раз угадала, что за человек, как живет, что любит.

Словно в игре в очко, вдруг неожиданно — десятка и туз. А потом опять — перебор, недобор, все не туда…

Вот, к примеру, сосед по купе. Сухощавый, маленького роста, уже немолодой, он еще в Москве бежал по перрону впереди нее, поминутно вытирал пот со лба и громко спрашивал всех встречных:

— Где второй вагон?

Второй вагон был в конце состава — так ему поясняли все, кого он спрашивал, а он, видно, не верил и спрашивал снова. А несколько поодаль шли вслед за ним два носильщика, нагруженные вещами, и один из них, улыбаясь скуластым молодым лицом, беззлобно говорил:

— Да найдем, папаша, ну чего это вы так тревожитесь?

Потом носильщики внесли его вещи в купе, их у него было множество — ящики, картонки, чемоданы, и он стал считать и все сбивался, никак не мог сосчитать правильно.

«Хозяйчик, — неприязненно думала Женя, глядя на его бледную, жилистую шею и оттопыренные уши. — Конечно же хозяйчик. Должно быть, имеет свой домик где-нибудь под Москвой, крепкое хозяйство, фруктовый сад. Если в сад заберется какой-нибудь мальчишка, — отлупит без пощады, потому что у него, наверное, каждое яблочко, каждая вишня на учете. Недаром и в глазах какой-то особенный жадный блеск, и руки цепкие, хищные…»

Так думала Женя, и чем дольше смотрела на него, тем больше уверялась в своей правоте.

И что же? Уже к вечеру, когда миновали Пензу, он рассказал о себе. Работает врачом в небольшом сибирском селе, переехал туда недавно, всего три года назад, — это жена упросила его поехать жить на ее родину. Он сперва не хотел, всю жизнь прожил в городе, а теперь привык и вроде даже не скучает.

— Да и некогда, по правде сказать, скучать, — заметил он. — Судите сами, я заведую медпунктом, а медпункт-то один на пять сел. Понятно?

— Вполне, — сказала Женя. — Я ведь тоже медицинский работник.

— Вы? Кто же? — с живостью спросил он.

— Сестра.

Он молча, несколько мгновений смотрел на нее, молитвенно прижав руки к груди.