Сын капитана Алексича

— Милая, — проникновенно зашептал он, — как мне нужна сестра! Если бы вы только знали, как нужна!

Неожиданно выдвинул из-под скамейки самый свой большой чемодан, раскрыл крышку:

— Смотрите, коллега! Всю Москву обегал, пока достал, — шприцы! Видите, венгерские шприцы! А это вот чешский фонендоскоп, вы только посмотрите, только гляньте!

Он соблазнял ее, как Мефистофель.

— А там, наверху, — он показал рукой, — там медикаменты. Я достал все, что хотите, и серпазил, и ресерпин, и пчелиный яд, и хлороформ, даже рутин с метионином. День и ночь бегал, сколько порогов обил, однако достал! Все, что душе угодно, только сестры не мог достать, нет ее — и все тут. Что тут будешь делать?

И вот разом исчез крепкий хозяйчик с хищными руками, и домика под Москвой с садом нет, как не бывало, и руки у него совсем не хищные, и откуда это она взяла, что в глазах его особенный блеск? Глаза как глаза, по-старчески выцветшие, совсем не злые, скорее добродушные, и, наверное, к нему охотно ходят больные, подробно поверяя свои хворости, а он слушает и молча кивает:

— Это ничего. Это мы вылечим…

И все то, что Женя придумала про толстуху, сидевшую напротив доктора, на нижней полке, тоже в конце концов оказалось ошибкой.

Женя смотрела на нее, невольно любовалась свежей блестящей кожей, темными волосами, лишь на висках чуть припудренными сединой, открытой и ясной улыбкой.

Румяная, круглолицая, в ушах янтарные, словно мед, сережки, а до чего, видать, добра, до чего довольна жизнью!

И все у нее ладится, все дается легко, походя, потому и улыбается так охотно и часто, блестя сплошными белыми зубами, и медовые сережки вспыхивают в ушах, так и хочется лизнуть языком, попробовать на вкус, и вся она лучится, словно бы переливается на свету.

«Счастливая, — без зависти решила Женя, — хорошо ей живется… должно быть, она и не представляет, что могла бы жить иначе…»

Почему-то, глядя на соседку, Жене виделся теплый семейный стол, лампа в голубом абажуре, детские головки вокруг стола и тот, веселый, большой, добрый, кто под стать и хозяйке и ее уютному дому.

Поезд остановился. Вечерело, но было еще светло, в небе стоял бледный месяц, то ли взошел только что, то ли позабыл вовремя скрыться, а теперь, к вечеру, ему вроде и не полагалось погаснуть.

— Астахове, — сказал старый доктор, глядя в окно. — Большая станция, по-видимому.

Шумел перрон за окном. Пробегали в разные стороны носильщики в высоких, с длинными козырьками фуражках; пронзительно звеня, взад и вперед разъезжала автотележка, доверху груженная чемоданами и ящиками.

— Не угодно ли закусить? — спросил доктор Женю и ее соседку, со старомодной вежливостью обводя вокруг себя рукой. — Прошу, не обессудьте.

Он выложил на столик остатки жареной курицы, огурцы, помидоры, розовое, нарезанное кубиками сало, соль в стеклянной мензурке.

Толстуха, которая казалась Жене самым счастливым человеком на свете, улыбнулась:

— Неохота сейчас. Спасибо.

Однако она пригладила волосы, села рядом со стариком. Женя подумала, тоже спрыгнула со своей полки.

Женщина подвинулась, с добрым, ненавязчивым любопытством оглядела ее.

Вблизи она казалась старше, но все равно красивой — соболиные брови, серые, лучистые глаза, на тугой щеке ямочка.

«А какой, наверно, была в молодости!» — подумала Женя.

Женщина словно угадала ее мысли.

— Смолоду я быстрая была, как огонек, — сказала она, ни к кому не обращаясь. — Сама за собой, бывало, не угляжу, не поспею… — Она вздохнула и вдруг произнесла с неожиданной страстью: — И куда наши дни уходят, кабы знать? Куда?

— Никуда, — просто ответил старик, раскладывая на салфетке ломтики пирога с маком. — И вообще, друг мой, меньше предавайтесь философии, а больше следите за текущим днем.

Он подцепил вилкой кусок пирога, галантно преподнес ей:

— Прошу отведать…

Потом преподнес пирог Жене:

— Коллега, прошу.

Пирог был и в самом деле вкусный.

— У меня с собой много всякой всячины, — сказала Женя. — И вафли, и колбаса, и рыба копченая…

Он поднял руку:

— Успеете выложить все, что есть. Нам еще долго ехать.

— И то правда, — вздохнула красивая толстуха.

— Знаете что, — сказал он, — прежде всего — познакомимся. Меня зовут Аркадий Аркадьевич.

— А меня — Ксения Степановна, — сказала соседка.

— Меня — Евгения Петровна. — Женя засмеялась: ее почему-то никто никогда не называл еще по имени-отчеству. — Нет, — поправилась она, — просто Женя.

— Так вот, просто Женя, — сказал Аркадий Аркадьевич, — придвигайтесь ближе и вкушайте. А потом будем говорить о жизни и о ее превратностях.

— Это можно, — сказала Ксения Степановна. — О жизни поговорить любому в охотку.

Соболиные брови ее сошлись на переносице. Она задумчиво покусала яркие губы.

— Мне последние годы довелось поездить. И знаете, что я вам скажу? Почему это в дороге как-то всегда охота и о себе поведать и других послушать?

— Повторяю, — почти строго заметил Аркадий Аркадьевич, — меньше философствуйте, лучше ешьте!

Что-то негромко лязгнуло под вагоном, и поезд, мягко качнувшись, неторопливо отошел от станции.