Сын капитана Алексича

— Этого добра нажить нетрудно, — заметила Клава.

Женя задумалась. Никогда раньше не доводилось ей испытывать жажду материнства, но в последнее время все чаще думала о ребенке, их ребенке — ее и Кости.

Он будет похож на Костю, пусть белобрысый, пусть с широким носом, лишь бы был похож на него. От нее, пожалуй, одни лишь брови возьмет, «гусенятки», как прозвал их Костя. Он не хотел сказать «гусеницы», и называл ласково, чуть насмешливо «гусенятки».

С легкой, почти неосознанной завистью Женя смотрела на маленького Алешку, Клавиного сына, любуясь крохотными ручками с тонкими, будто выточенными пальцами, белокурыми, как у матери, просвечивающими на свету волосами, нежной, неправдоподобно гладкой на ощупь кожей.

Невольно дивилась сама себе: раньше ее, как большинство бездетных женщин, раздражал детский крик, запах пеленок, беспричинный плач, а теперь она вместе с Клавой с удовольствием вслушивалась в требовательный крик Алешки и даже научилась распознавать, когда он кричит от голода, когда от удовольствия, а когда потому, что хочет спать.

Клава посмеивалась:

— Заведешь своего — досыта наслушаешься.

Женя любовалась ее большими, ловкими руками, быстро заворачивавшими Алешку в пеленки и в одеяло. Все она делала быстро, со вкусом, — казалось, любая работа ей по душе. Уложив Алешку, она накрывала на столик, раскладывала на нем нехитрую снедь, ставила перед Женей стакан чаю:

— Давай присаживайся!

И минуты не могла усидеть без дела. То шила Алешке распашонки, то стирала ему пеленки в туалете, то шла к проводнику и в его купе варила для Алешки кашку или кисель.

Соседка по купе, пухленькая, румяная старушка, с удовольствием смотрела на Клаву:

— Какая ты спорая, верткая, вот муж-то небось не нарадуется!

— Может, и так, — отвечала Клава, и Жене казалось, Клавин голос звучит законной гордостью.

На маленькой станции Ордынцево сошел Владимов. Перед тем как покинуть вагон, он с серьезным видом пожал руки соседям по купе.

— Всему бывает конец, — сказал он. — Пришел конец и моим странствиям. — Он многозначительно помолчал и докончил: — Хотя бы на этой дороге…

— Надолго сюда? — спросил Аркадий Аркадьевич.

Владимов пожал плечами:

— Как поживется. Должно быть, дня на два. Если здесь ничего точно не узнаю, поеду в Донбасс. Есть у меня еще один адресок.

Он вышел на перрон. Было ветрено и сухо. Изредка проглядывало солнце, и в бледных лучах его сахарно поблескивали припудренные инеем провода.

Владимов поднял руку.

— Счастливого пути, — сказал он Жене и Ксении Степановне, глядевшим на него из окна.

Потом повернулся, пошел, не оглядываясь, прямой, не по годам стройный.

Женя смотрела ему вслед. В ушах непрестанно звучали стихи неведомого поэта. Кто знает, может, эти стихи и в самом деле сочинил сын Владимова?

Россия моя дорогая,

Родимый березовый край,

Я часто тебя вспоминаю,

И ты обо мне вспоминай!

Сколько еще на пути Владимова новых встреч, новых надежд и разочарований…

Сколько еще предстоит ему услышать рассказов о безвестных узниках Мальтхаузена и собирать, собирать по крупинке отдельные слова, черточки описаний, а потом долго, настойчиво думать, сравнивать и снова искать? Удастся ли отыскать следы погибшего сына?

— Скоро и нам с тобой вылезать, — сказала Клава Жене. — Еще полтора дня — и все.

— Муж тебя будет встречать? — спросила Женя.

— Если получил телеграмму, встретит.

— А ты не беспокойся, — заверила ее Женя. — Если и не получил, мы тебя не оставим.

Клава хитро прищурилась:

— Кто это «мы»?

— Как тебе сказать? — Женя замялась. — Так, один человек, он меня встретит…

— А я и не беспокоюсь, — спокойно сказала Клава. — Так или иначе — доберемся!

На остановке она вместе с Женей вышла в коридор, к раскрытому окну.

Станция была небольшая, даже не станция, скорее разъезд.

Сутулые деревья темнели вдали, и у самых рельсов, не шелохнувшись, стояли две елки, неизвестно кем посаженные, с вопросительно поднятыми кверху ветвями.

Над маленькой сторожкой, в которой, вероятно, жил стрелочник, поднимался в небо опаловый дым.

Когда до отхода поезда осталось всего три или четыре минуты, на перроне появился парень.

Был он невысок, крутолобый, с темными прямыми волосами, длиннорукий, длинноногий, немного смахивавший на рано вытянувшегося подростка.

За плечами у него был рюкзак, в руках он держал фанерный чемодан, оклеенный глянцевитой розовой бумагой.

Он вскочил на подножку и глядел то вправо, то влево, видно искал или поджидал кого-то.

И тут из дверей сторожки выбежала девушка в ситцевом, чересчур широком для нее платье, в выцветшей косынке, небрежно наброшенной на голову. Она оглянулась по сторонам и побежала к тому вагону, где на площадке стоял парень.

Парень закинул голову, встретился глазами с Женей.

Он отвернулся, пригладил волосы.

— Ну вот, — сказал почти весело. — Уезжаю…

Каждое его слово было ясно слышно в тишине осеннего вечера. Девушка тоже посмотрела на Женю и Клаву.

— Меня отец не пускал, едва вырвалась…

— Да ну его, — с досадой сказал парень.

Она улыбнулась, но улыбка тут же погасла в ее глазах.

— Пиши, — тихо сказала она.

Он поправил свой рюкзак.

— И ты пиши мне.

— Ладно.