Сын капитана Алексича

Днем Женя вышла из вагона пройтись. Поезд стоял на станции, которая называлась лирически просто — Осень. Это была маленькая станция, и поезда, наверное, останавливались на ней не часто.

Пыльная, пожухшая акация окружила небольшое здание вокзала, вдали, за деревянными стойками, стояли бабы, продавали молоко и ряженку в высоких глиняных горлачиках.

Мимо Жени пробежала девчонка в огромных, наверное с отцовской ноги, резиновых сапогах, в руках у девчонки было берестяное лукошко, полное брусники.

— Кому ягод? — надрывно крикнула девчонка и побежала дальше.

— А ну, постой, куда же ты? — раздался позади Жени голос.

Женя обернулась. Возле нее стояла молодая, белокурая женщина, держа на руках ребенка, завернутого в голубое сатиновое одеяло.

— Погоди, дай деньги достать, — сказала женщина.

Лицо ее стало малиновым от напряжения. Одной рукой она прижимала к себе ребенка, другой старалась открыть кошелек, чтобы достать деньги.

— Давайте поскорее! — не вытерпела девчонка. — Поезд-то вот-вот отойдет…

Женя не выдержала, молча подошла к женщине, протянула ей обе руки:

— Давайте подержу его…

Женщина обрадованно вскинула на нее усталые глаза.

— Вот спасибо-то! А то я одной рукой никак не слажу…

Женя прижала к себе тяжелый, голубой сверток, из которого вырывался хриплый, надрывный плач.

— Зубки идут, — сказала женщина, — второй день кричит не переставая…

Она положила кошелек и кулек с брусникой в карман.

— Спасибо вам, выручили…

Взяла у Жени ребенка, откинула край одеяла. Крохотное личико с темнеющими полосками бровей глянуло на Женю светлыми от слез глазами.

— Сколько ему? — спросила Женя. — Месяцев десять?

— Седьмой, — горделиво произнесла женщина. — А меньше года никто не дает. Такой развитой. В нашей консультации все просто диву на него даются…

Она оборвала себя, обернулась.

— Господи, а поезд-то…

И в самом деле, вагоны, один за другим, медленно лязгая, качнулись и стали отходить от перрона. Женщина побежала за составом. Женя бросилась вслед за ней. Обогнав ее, она легко вскочила в тамбур и, нагнувшись, почти выхватила ребенка у матери.

Подтянувшись на руках, женщина вскочила на подножку.

Стоя возле Жени, она бессильно откинулась назад. На лбу ее блестели крупные капли пота. В глазах застыл только что пережитый испуг.

— Какая вы, — мягко упрекнула ее Женя, — разве так можно? Женщина взяла у нее ребенка, задумчиво поглядела на него, осторожно вытерла пузырьки слюны на его губах.

Ребенок закричал пуще прежнего.

— Скорей бы уж приехать, — сказала женщина. — Так трудно с ним в пути…

— Далеко едете? — спросила Женя.

— В совхоз «Сиреневый бульвар».

Женя и сама удивилась — до того обрадовалась: первый попутчик за весь путь.

— И я туда же!

— На работу? — спросила женщина, похлопывая ребенка по спине большой, сильной ладонью.

— Да, — не сразу ответила Женя.

Загудел паровоз. Вагоны шли все быстрее, набирая скорость, скрежеща и лязгая буферами.

Потом внезапно остановились.

— Я пойду, — сказала Женя. — Соседи небось думают, что я и впрямь отстала. Давайте провожу вас, вы в каком вагоне?

— В этом. Приходите ко мне, место седьмое…

— Хорошо, — отозвалась Женя, но голос ее заглушили колеса вдруг резко рванувшегося вперед вагона.

И снова мчится поезд мимо полей и лесов, все дальше от Москвы, от дома.

Синие сумерки медленно густеют за окном, и первая звезда высоко стоит в небе, еще почти невидимая, еще одинокая, то блеснет ненадолго, то вновь пропадет…

8. У окна вагона

Уже несколько раз Женя приходила в соседний вагон навещать свою будущую землячку. Землячка назвала себя Клавой и сразу же обратилась к Жене на «ты».

— Я, признаться, не люблю на «вы» говорить, — заявила она. — Тем более что ты, наверное, моя ровесница.

Когда Женя сказала, сколько ей лет, Клава неподдельно удивилась:

— Уже не молоденькая, а с виду никак не скажешь!

Клава произнесла эти слова так просто и безыскусно, что на нее невозможно было обидеться.

— Мне двадцать шестой, а я, наверное, старше тебя гляжу, — сказала Клава.

«Какая прямая, вся словно из одного куска, — подумала Женя. — Наверно, выросла в хорошей трудовой семье, где все привыкли говорить в лицо все, что думают, где никто не хитрит, не скрытничает…»

Тут же мысленно она обругала себя. Хватит, довольно, ведь сама же пообещала себе — больше не сочинять людей, не придумывать им всякие истории.

Но Клава сама рассказала о себе — работала в московской типографии, пять лет тому назад вышла замуж, муж хороший, очень любит ее и сына, жили они дружно, но вот недавно муж уехал на целину, там ему отдельный домик должны были дать, обещают к тому же корову, поросенка, овец, будут они там хозяйствовать, жить да поживать, растить сына, а если еще дети будут, всем место найдется.

А Москва что же? Бог с ней, с Москвой, всюду люди живут, и в Москве, и в глубинке, а жене положено быть там, где муж. Такой уж порядок.

Она говорила негромко, певучим голосом, и вся ее простая, ясная и чистая жизнь, казалось, была видна как на ладони — в ее словах, в улыбке, в уверенных, неторопливых движениях.

— А у тебя есть дети? — спросила она Женю.

— Нет, — ответила Женя и покраснела.