Сын капитана Алексича

— Забавно, — сказал он. — Пишут о новых методах лечения люмбаго, а мы в нашем селе уже четвертый год применяем сей новейший метод…

— Да? — невнимательно спросила Женя, собирая со столика свои вещи.

— Ну как, пожалуй, и на покой пора? — позевывая, спросил он.

— Нет, я не пойду спать, — сказала Женя. — Я выйду здесь. Мне надо навестить подругу. У меня здесь школьная подруга живет, в Пастухове, она меня давно уже ждет, и я все собираюсь ее навестить и вот теперь решила, надо бы заехать к ней по дороге…

Она говорила очень быстро, словно боялась, что ее перебьют.

Как бы со стороны до нее доносился собственный голос, и она поразилась, до чего спокойно, безмятежно, даже весело звучит он, послушаешь — и не придерешься, поверишь: так оно и есть.

— Скоро выходить, а я еще ничего не успела собрать…

И все-таки она собралась. Ничего не забыла. Заперла чемоданы, придвинула ближе к двери ящик с приемником.

Ксения Степановна приподнялась, удивленно следя за Женей.

— Давно надумала?

— Давно! — весело ответила Женя. — Я, знаете, давно к ней собиралась, а теперь вот вспомнила: мимо еду…

Поезд постепенно замедлил ход.

Ксения Степановна вздохнула:

— Привыкла я к тебе, думала, нам еще долго ехать вместе…

— И я думала, — улыбнулась Женя.

— Что ж, счастливой тебе дороги…

Женя кивнула ей:

— И вам счастливо доехать! — Потом протянула руку Аркадию Аркадьевичу: — Желаю всего самого хорошего.

Он задержал ее ладонь.

— Если надумаете, не забудьте, я всегда с радостью приму вас.

Быстро вырвал из журнала страничку, написал на ней несколько слов карандашом.

— Вот мой адрес…

Усмехнулся, перехватив укоризненный взгляд Ксении Степановны.

— Я не уговариваю, это просто так, на всякий случай…

— Да, — сказала Женя. — Я понимаю, конечно…

Надо пройти и через это испытание. Выслушать напутственные слова этих, в сущности хороших, людей, в свой черед сказать им что-то, что обычно говорят, расставаясь…

И она повторяла, улыбаясь, кивая головой:

— Счастливо доехать. Всего наилучшего. И вы тоже будьте здоровы…

Наконец все позади. Поезд, должно быть, уже ушел. Носильщик сдал ее вещи в камеру хранения. Она одна, в чужом городе, о котором раньше никогда не приходилось слышать.

Было холодно, но не ветрено. В лиловых сумерках темнели деревья, кое-где светились окна домов, острые лучи света ложились на притихшую землю.

Улицы были то узкие и гористые, то внезапно просторные, как бы вставшие во весь рост, загадочные и молчаливые улицы незнакомого города.

Грустная осенняя луна несла свой бледный свет над домами, деревьями, над льдисто поблескивающей рекой, в которой отражались быстрые, сменявшие друг друга облака.

На углу, возле крайнего дома, темнела узенькая скамейка. Женя села, с наслаждением вытянула ноги. Ее охватила такая глубокая, безмерная усталость, что хотелось лечь, закрыть глаза и никогда не вставать больше.

Но она не легла, а сидела, прислонясь спиной к шероховатым доскам забора, за которым шла какая-то своя, далекая от нее жизнь.

Время от времени тонко повизгивала собака, должно быть во сне.

«Щенок, — подумала Женя. — Что ему снится, интересно? Наверное, видит себя большим, взрослым псом, которого боятся все окрестные собаки».

Потом послышались чьи-то тяжелые шаги, хрипловатый женский голос произнес, зевая:

— До сих пор тесто не поднялось. Еще в обед поставила, а оно ну хоть бы чуток поднялось!

Заметно ломающийся мальчишеский баритон сказал, торопливо глотая слова:

— А ты, мам, погоди, утром поднимется.

— Чего уж тут ждать, — сказала женщина. — Пойду трубу закрою.

Скрипнула дверь, — должно быть, она вошла в дом. Мальчик крикнул вдогонку:

— Мам, ты мои тетради не трогай. Я еще географию не кончил.

Чужая жизнь казалась такой ясной и невозмутимой.

Вот в комнате, на столе, лежат тетради и атлас, мать закрыла трубу в печке. Тепло, половицы скрипят под ногой, кошка умывается, сидя возле печки, во дворе собака повизгивает со сна. Мирное, ничем не тревожимое, теплое житье…

На миг стало завидно. И у нее все могло бы быть иначе. И она могла бы жить в таком же уютном доме, где во дворе растут деревья и дорожки поросли травой, и какой-то неведомый мальчик называл бы ее мамой, тоже говорил бы ей, чтобы она не трогала его тетрадей, он еще не кончил уроков, а она бы говорила ему: «Вечно ты копаешься»…

Ей показалось, кто-то окликнул ее. Она обернулась, но кругом было тихо. Только вдруг нежно и тонко повеяло сдобным запахом уже увядающих стручков. И этот запах, словно голос, знакомый с детства, позвал ее и повел за собой…

Стручки… Как же она их любила, бывало! Они росли обычно высоко, свешиваясь зелеными щедрыми гроздьями из-за забора. Подскочишь, сорвешь такой вот толстенький, полный крупных зерен стручок, снимешь тонкую зеленую ниточку, осторожно вылущишь зерна и с другого конца откусишь кусочек. И потом поднесешь стручок к губам, исступленно дуешь в него, закрыв глаза от удовольствия…

Стало холодно. Сибирская осенняя ночь вступала в свои права. Было так тихо, так удивительно тихо, что Жене казалось, она совсем одна во всем большом темном мире.

Одинокая капля ударила Женю по лбу. За ней другая, третья.