Сын капитана Алексича

Мы повторяем последние строки и глядим друг на друга. Это был наш марш, его знали все в доме, от малышей до самых старших, и пели его на мотив «Орленка».

— Нелепая песня, — спокойно говорит Катя.

— Чем же нелепая? — спрашивает Сергей. — Конечно, я согласен, она наивна, не очень, мягко говоря, профессиональна, но тебе вроде раньше нравилась.

— То было раньше, — сухо отвечает Катя.

— Нет, — решительно говорит Сергей, — тебя нынче какая-то муха укусила…

— Меня? — Катя широко раскрывает глаза, Лицо ее озаряет ангельски нежная улыбка, способная обмануть кого угодно, только не нас с Сергеем. — Да что вы, мальчики? Вот уж ни капельки!

Однако и мне сдается, Катя действительно сильно не в духе. Что это с ней?

Я вспоминаю предыдущий разговор. Мы говорили с Сергеем о том, что он думает дальше делать.

Казалось бы, жизнь его сложилась удачно: он окончил три года назад педагогический техникум и теперь решил поступить в Московский университет, на истфак, блестяще выдержал вступительные экзамены, через десять дней надо уже ехать учиться — и вдруг!

— Не хочу быть историком, — заявил он. — Не по мне это.

— О чем же ты раньше думал? — спросил я.

— Ошибки всем свойственны.

— Однако чем их меньше, тем лучше, — заметила Катя. — Прежде всего для самого тебя.

— Что ты хочешь? — с явным раздражением спросил он. — Переделать меня? Не выйдет. Каким был, таким и останусь!

— Тебя переделаешь, — протянула Катя, и в голосе ее я уловил невольную горечь. — Просто гляжу на тебя и удивляюсь: двадцать третий год человеку…

— Ну и что с того? — оборвал он ее. — Да пусть хоть девяносто третий! Я этой историей сыт по горло!

Он полоснул себя по горлу рукой.

— Понимаешь, ведь я уже третий год эту самую историю в школе преподаю!

— Одно дело учить, а теперь сам учиться будешь…

— А я хочу быть художником, — упрямо сказал он. — Увидите, меня примут в Суриковский и я буду художником.

— Сережа, — мягко сказала Катя, — какой же ты все-таки ершистый, можно подумать, мы тебе добра не желаем…

— Ничего я не думаю, — мрачно пробормотал он.

— Погляди, ведь все, решительно все — и Алеша, и Федор Кузьмич, и я одно и то же тебе говорим: надо твердо, до конца обдумать, к чему у тебя душа лежит, а потом выбрать и уже не сходить с дороги…

— На себя погляди, прежде чем других учить, — резко сказал Сергей.

Катины смуглые щеки вспыхнули, но она сдержалась.

— Это уже запрещенный прием, — тихо ответила она и отвернулась.

Я поглядел на Сергея. Надув губы, он мрачно глядел в одну точку перед собой.

— Боюсь, как бы не стал ты метаться из одного института в другой, за все хвататься, все бросать на полдороге, — сказал я. — А в результате — пшик!

Он не ответил, и мы долго лежали в молчании, не глядя друг на друга.

Первые ленивые капли дождя медленно падают с неба. Потом дождь усиливается, начинает стучать по листьям деревьев.

— Пошли! — Катя быстро вскакивает и протягивает мне руку. — Давай поднимайся, а то вымокнешь до нитки!

Мы выходим из сада. Нас встречает крупный косой дождь, где-то далеко слышатся раскаты грома.

Сергей снимает с себя пиджак и накидывает его на Катю.

Но Катя молча, движением плеч сбрасывает пиджак и быстро, не оглядываясь, уходит.

Мы смотрим ей вслед. Вон за углом еще раз мелькнула ее голубая, разом потемневшая от дождя блузка.

— Чудачка, — говорит Сергей, поднимая пиджак.

— Трудный характер, — замечаю я.

— Ничего подобного, — возражает Сергей. — У нее самый что ни на есть покладистый характер.

Должно быть, мы выглядим очень смешно: стоим под открытым небом, мокрые от дождя, и спорим, какой у Кати характер.

И милиционер на углу, укрывшись с головой брезентовым плащом, удивленно косится на нас.

Сергей живет в маленьком деревянном доме, рядом со школой, где он преподает историю.

В палисаднике растут мальвы и подсолнухи. Под единственным деревом — дуплистой яблоней — стоял стол и скамейки.

— Гляди, — закинув голову, Сергей смотрит наверх, — а дождь уже перестал…

Мы усаживаемся на скамейке, под яблоней.

— Понимаешь, — задумчиво говорит он, — по-своему она права, я это знаю. Она мне каждый день твердит одно и то же: ты слабовольный, нерешительный, переменчивый, нет у тебя в характере ничего определенного…

— То же самое говорит и Федор Кузьмич, — замечаю я.

Сергей кивает:

— Знаю. Мы с ним два часа тому назад по телефону говорили, так он меня так драил, стружку снимал, что, я думаю, провод и тот устал слушать…

— Неужто так трудно принять какое-то одно решение?

Слабая усмешка загорается в его глазах.

— Должно быть, это наследственное. Только интересно, в кого я такой, в папу или в маму?

— А сам как думаешь?

— Как я думаю? А что я, знал моих родителей, что ли?

Он вынимает из кармана карандаш, бритву и начинает точить карандаш.

Я сижу, прислонившись к стволу яблони. Странное дело, еще вчера я был в Москве, ходил по Волоколамскому шоссе, пересаживался в метро на станции «Белорусская», звонил по телефону в Химки, чтобы узнать, когда будет нужный пароход. А сегодня я уже здесь, в городе, ставшем в раннем детстве родным.

И кажется, никогда не уезжал я отсюда. Все кругом свое, хорошо знакомое, очень близкое.