Сын капитана Алексича

— А может, опять, как утром, — задумчиво говорит он, — покапает малость да перестанет…

И подставляет щеки первым, еще редким каплям дождя.

— Что я вас спросить хотел, — он смотрит на меня, густо краснея. — Почему это вас Федор Кузьмич Гвоздем кличет? Ведь вы вроде мой тезка.

— Мы его так в детстве прозвали, — отвечает Федор Кузьмич. — Он у нас меньше всех был…

Алексей недоверчиво косится на меня. Ведь теперь я намного выше даже Федора Кузьмича. Потом берет Кешку за руку, и они убегают вперед по дороге, а дождь как бы бежит за ними вдогонку.

4

На другое утро я прихожу в музей, к Кате. Музей только что открылся, никого еще там нет. За тяжелой резной дверью скрывается широкий, с покатым потолком дворцовый зал.

Я вижу древние, обитые потускневшей парчой кресла, стеклянные шкафы, в которых виднеются цветные, тусклого бархата боярские кафтаны и сафьяновые сапоги, с узкими, загнутыми носками, похожими на вопросительный знак.

Посредине зала, на особом постаменте, гордость музея — огромный колокол, опоясанный глубокой трещиной.

Живая история города воочию встает передо мной. Вот здесь, в этом самом дворцовом зале, несколько столетий тому назад сидела женщина с темным лицом мученицы — Мария Нагая, вдова Ивана Грозного.

И может быть, стертые временем квадраты ветхого пола до сих пор хранят память о тихих шагах царицы, оплакивающей убитого сына.

Кто-то подходит ко мне, деликатно покашливая. Я вздрагиваю, очнувшись от своих мыслей. Это тетя Даша, уборщица музея, веселая, говорливая старушка.

У нее коротко стриженные волосы, круглое, почти без морщин лицо. Бессменно уже много лет работает она в музее, и мы, ребята, прозвали ее некогда за живость и веселый характер «Тетя Молодаша».

Тетя Даша не узнала меня. Она шариком катится по залу, сметая пыль с кресел и шкафов. Она вынимает откуда-то пестрый букет, сделанный из цветных перьев, и мимоходом обмахивает им колокол.

Потом обращается ко мне. Ей, видно, не терпится потолковать с первым посетителем, и она, улыбаясь всем своим круглым, сдобным лицом, говорит:

— Погоды-то стоят какие… — и кивает в окно, за которым серебряным текучим блеском лучится Волга.

— Не узнаете меня, тетя Даша? — спрашиваю я.

Она вглядывается в меня:

— Да нет, вроде незнакомый человек…

— Помните, мы к вам из детского дома приходили на экскурсию?

— Это из «Розы ветров»? — оживляясь, спрашивает она.

Я киваю.

Она снова пристально вглядывается в мое лицо.

— Много вас сюда ходило, что-то никак не припомню сейчас, — в голосе ее звучит искреннее сожаление. — Ой, батюшки, — спохватившись, она всплескивает короткими ручками. — Заболталась с вами и «Последние известия» пропустила…

Она подбегает к шкафу, где хранится боярская одежда, и дотрагивается до стены рукой.

И мы слышим: «Сегодня ночью температура воздуха была…»

Поистине, как-то странно слышать знакомый всем голос Левитана среди этого раз и навсегда застывшего мира древности.

Катя быстро вбегает в зал, торопливо здоровается со мной.

— Чуть не опоздала, — говорит она и, улыбаясь, зажав шпильки в руке, перекалывает косы. Глаза ее, смотрящие на меня снизу вверх, немного косят от напряжения. На висках блестят капельки воды. Видно, проспала, только-только успела умыться и, как следует не причесавшись, прибежала сюда. Обеими руками она приглаживает волосы на висках, пальцы ее быстро, привычно пробегают по косам, уложенным на затылке.

— Кажется, все…

Тетя Даша уходит, и мы слышим, как она говорит кому-то на улице:

— А ну, граждане, давайте. Вход открытый…

— Катя, — говорю я, — хватит тебе на Сергея дуться. Посердилась — и довольно…

Катя не отвечает. Она глядит на дверь позади меня. Уже появились первые посетители. Это пассажиры с проходящего мимо парохода — трое юношей и две девушки в пестрых косынках. Они стоят на пороге, озираясь вокруг.

— Заходите, товарищи, — приглашает их Катя. — Вы что, с «Молокова»?

В нашем городе мы все привыкли узнавать пароходы по гудкам. У «Молокова» гудок пронзительный и долгий-долгий…

— С него, — отвечает за всех плечистый, загорелый до синевы парень, похожий на цыгана. Он улыбается, улыбка у него, как вспышка магния, озаряет все его смуглое, с ослепительными зубами лицо.

— Хорошо, — говорит Катя, мельком взглянув на часы. — Времени у нас час, начнем, пожалуй…

Она берет в руки палочку-указку, предусмотрительно положенную перед ней тетей Дашей.

— Вот этому колоколу, — равнодушным, видимо заученным, тоном начинает Катя, — около пятисот лет…

Она ударяет палочкой по крутым бокам колокола, и он издает глухой, долго не смолкающий звук, как бы жалуясь на то, что его потревожили.

— Когда по приказу Бориса Годунова был убит в Угличе царевич Димитрий, этот колокол первым возвестил жителям об убийстве наследника престола, — говорит Катя. — Тогда царь Борис велел его за это сбросить на землю. Вот отчего и появилась на нем эта трещина.

— До чего вредный царь был, — говорит загорелый парень и щурит свои цыганские глаза. — Одно слово — тиран.