Сын капитана Алексича

Позднее ой не раз говорил, что от Души благодарен своей болезни, потому что именно она помогла ему вернуть Егора.

Увидев Федора Кузьмича в постели, пышущего жаром, не узнающего никого, Егор словно бы переродился. Разом, в один миг, бросил пить и вместе с Надеждой Поликарповной не отходил от постели больного.

Когда Федор Кузьмич поправился, Егор сказал ему, что согласен взяться за любую работу, и тут же, с места в карьер, уехал в Рыбинск старшим пионервожатым в школу, где и работает по сей день.

— Так все ничего, только денег маловато, — признается Егор.

— А что, или иногда тянет?.. — я делаю характерный жест, понятный любому, даже вовсе не пьянице.

Но Егор решительно качает головой.

— Нет, с этим покончено. Я тебе скажу по совести — не умею деньги расходовать так, как следует. Как получу, сразу же все и расфукаю, конфеты покупаю, ты же знаешь, я всегда любил сладкое, в кино хожу каждый вечер…

— А ты еще совсем маленький, — смеясь, говорю я.

Он покорно кивает:

— Может, и так. И вдруг мне заработок один подвернулся, легкий такой и совсем, как говорят, не пыльный, — песни писать для инвалидов, — знаешь, есть такие инвалиды, день-деньской по вагонам ходят… «Папашши-мамашши, подайте ваши трудовые копейки бедному калеке». Видал небось таких?

— Сколько угодно, — отвечаю я.

— Многие из них и на фронте-то никогда не были, а у некоторых даже свои дома имеются, и они все равно ходят, просят — привыкли уже, очень это выгодно и удобно, людей охмурять. Люди, в общем, народ жалостливый… А еще если песню спеть, да такую, сердцещипательную, тут уж, сам понимаешь, редко кто не раскошелится. Иной поездной «инвалид» за хорошую песню и две сотни не пожалеет.

Егор отходит от меня и вдруг начинает петь тихим, не лишенным приятности голосом:

Я знаю, что где-то далеко

Ты, мама, ждешь сына домой.

И с грустью глядишь на дорогу,

Вернется ли сын твой родной.

Но я не вернусь к тебе, мама,

К жене не вернусь никогда,

Ведь знаю, ведь знаю все сам я,

Что я одинок навсегда.

Не думай, родная, о сыне,

Жена, позабудь обо мне.

Я был полноценным мужчиной,

Теперь же калека навек…

— Даже совестно вспоминать, — говорит Егор. — У меня эти песни просто из рук рвали. Сам видишь, трогательно до чертиков.

Чтобы сильнее оттенить свое презрение, он делает неверное ударение — трогательно.

— Тебе стихи легко удаются, — замечаю я.

— В том-то и дело, а особенно плохие стихи, их можно километрами писать, знай навертывай строчку за строчкой, никакого труда. Потом вижу, ко мне все попрошайки и лодыри просто валом валят, — такой я у них популярный человек стал — куда там!

Он опускает голову. На макушке торчат вихры, совсем как когда-то, в детстве, и шея тоже по-мальчишески тонкая, загорелая. Должно быть, его любят. Интересно, как зовут его ребята в школе. Егор? Или по имени-отчеству? У него, как у меня, отчество «Федорович», по имени Федора Кузьмича. Нас обоих вывезли в ту пору из Ленинграда без всяких документов.

— Нечего теперь грызть себя, — назидательно говорю я.

Но он оставляет мои слова без внимания.

— Конечно, зарабатывал я здорово. За один день мог свободно и две и три сотни огрести. А потом — всё: с этим, решил, покончено раз и навсегда.

— Это почему же? — спрашиваю я.

Егор краснеет. До сих пор ему присуща эта особенность — внезапно краснеть.

— Все из-за него опять-таки, — Егор кивает наверх, туда, где примерно находится кабинет Федора Кузьмича.

— Как-то Федор Кузьмич был у нас в Рыбинске, он с ребятами в туристский поход ходил, ну и, само собой, зашел ко мне. «Что делаешь, спрашивает, как жизнь идет?» Увидел у меня тетрадку на столе. «Стихи по-прежнему пишешь?» — «Пишу, говорю, в свободное время». А в этой тетрадке у меня настоящие стихи были, не халтура, вроде той, что я тебе прочитал, а такие, все-таки малость получше.

Егор снова краснеет. Не любит хвалить себя.

— Тогда он говорит: «Дай мне почитать…»

Улыбка озаряет лицо Егора.

— Дал, конечно, а через неделю, гляжу, в нашей районной газете мои стихи из этой тетрадки напечатаны, и фамилия и имя мое полностью выведены. Все как есть напечатали, ни одной строки не выкинули, только название другое, у меня было «Осенние напевы», а в газете просто назвали «Осень». Прочитал я — глазам не верю. Несколько раз перечитал, всем учителям показал, ребятам в школе, все меня поздравляют, ребята даже стихи эти из газеты вырезали и в школьную стенгазету наклеили. Я, конечно, сразу понял, кто эти стихи в газету переслал, и вдруг так мне стыдно стало, просто утопиться впору, вдруг, думаю, он узнает о том, что я всякие слезницы пишу, что тогда?

Егор оглядывается на дверь.

— В общем, я ему ничего не сказал, и ты, смотри, не говори.

— Не скажу, — обещаю я.

Мы выходим из комнаты, идем в сад.

Дорогой Егор говорит мне: