Сын капитана Алексича

Когда-то, еще в молодости, случилась в его жизни любовь. Теперь-то, неумолимо разбирая свое прошлое, он понял: это и была настоящая, подлинная любовь, какая приходит не к каждому.

Но он намеренно подавил ее. И легко, почти беспечально расстался с женщиной, сознавая, что иначе нельзя, что он не имеет права ломать свою упорядоченную, хорошо налаженную жизнь. К тому же эта история могла сильно повредить ему в общественном мнении.

А он хотел быть безукоризненным в глазах людей. Без единого пятнышка!

Он переходил с одной руководящей должности на другую, его повышали и уже привычно выбирали в президиумы, и он научился сидеть за столом президиума, сложив ладони коробочкой и сохраняя сдержанно улыбчивое и в то же время озабоченное выражение лица. Научился быть обаятельным с подчиненными, простым и доступным, ненавязчиво льстить вышестоящим, научился читать по бумажке доклады, написанные не им самим, и ставить свою подпись там, где ее надлежало ставить… Научился втайне завидовать, рассчитывать каждое свое слово и рекрутировать побольше друзей.

Но не друзья то были, а такие же, как он, ловкие выученики и подражатели, готовые продать его при первом же сигнале «сверху».

Так же как он, они умело скрывали свои подлинные мысли, выработав, подобно ему, свой особый лексикон, и превосходно пользовались этим небогатым лексиконом, понимая один другого с первого слова.

Так же как он, они ловко жонглировали увесистым словом «народ»: «поговорить с народом», «посоветоваться с народом» — и при этом, по существу, не знали, не понимали свой народ…

Потрашеву вспомнились слова шофера такси, сказанные вчера: «План не выполнил — сырья не было».

Для них, его друзей, народ был, в сущности, тем же самым сырьем, только сырьем, и ничем больше…

А он видел все это. Видел, молчал, сам поступал точно так же и считал их друзьями, и старался сохранять со всеми добрые отношения, тщательно, этаж за этажом, возводя непрочное здание собственного престижа.

И все ему удавалось.

Тот мальчик на портрете, с большими, широко расставленными глазами и острым подбородком, не знал еще ничего. Он не знал силы своей улыбки, не понимал подавляющей власти лживых, пустых слов.

Он ничего не знал. И ему ничего не было нужно.

Так откуда же появилась в нем эта неуемная жадность? Как случилось, что его целиком поглотило обманчивое умение изворачиваться, притворяться, лукавить?

Почему перестал он быть самим собой?

Почему?

Потрашев искал и не находил ответа. Он вспомнил отца и сам удивился — такую неприкрытую зависть ощутил он сейчас к отцу.

Его отец не умел скрывать своих чувств, прямо говорил все, что думал. Ему не нравилось многое — плохие общежития для рабочих, неправда в газете, воспитание внука…

Конечно, он был, если исходить из общепринятой точки зрения, неудачником. Не сумел сделать карьеры, выбить из десяти очков хотя бы восемь возможных.

Но, наверное, это и есть подлинное, неподдельное счастье — говорить то, что думаешь, и не лгать, никогда не лгать! И может быть, отец и был по-настоящему счастлив потому, что никогда не был равнодушным, не умел отмахнуться, пройти мимо, забыть… Он мог разрешить себе роскошь не лгать, не фальшивить, не взвешивать каждое сказанное слово. Он сумел остаться самим собою. До самого конца…

Вновь зазвонил телефон. Гудки были длинные и нервные, — очевидно, снова вызывала междугородная. Скорее всего это звонили ему, Потрашеву, жена, или сын, или кто-либо из друзей. Да, друзей… Выразить соболезнование…

Потрашев не снял трубки, и телефон, охрипнув, замолк.

Потрашев опустил голову на папку с газетными вырезками, чувствуя в сердце такую давящую, всеобъемлющую пустоту, какой не ощущал еще никогда в жизни.

А мальчик на портрете смотрел на него в упор широко расставленными, серыми с прозеленью глазами, и в глазах этих был и веселый вопрос, и немое ожидание, и бездумная, неосмысленная радость…

ЦВЕТНЫЕ СТЕКЛА

Осень обрушилась неожиданно, поистине снегом на голову. И сразу стало так холодно, будто не конец августа стоял на дворе, а поздний октябрь.

По утрам свинцовый иней поблескивал на траве, на листьях, моросил мелкий, надоедливый дождь, временами переходивший в изморось, — предвестник раннего снега.

Одна за другой пустели дачи, возле садов, обожженных первыми заморозками, стояли машины, и дачники грузили на них матрацы, велосипеды, детские коляски.

Уже тянуло в город, особенно вечерами, когда опускались быстрые сумерки и кругом неприютно лаяли собаки, а за лесом клубился зябкий туман. Тогда невольно вспоминались городские улицы, полные людей и привычного городского шума, теплые московские квартиры с ярко освещенными окнами.

Толя и Валя Вставали и ложились с одними и теми же словами:

— Поедем домой…

Мария Михайловна вздыхала в ответ:

— Подождите, вот папа приедет…

А он все не ехал, задерживался в командировке, и она с грустью думала о том, что они, должно быть, без него не сумеют выбраться.

Правда, Валя предлагала:

— Давай соберемся и поедем…

И Толя поддерживал ее:

— Мы же сами сумеем…

Но мать говорила свое:

— Подождем отца, без него не справимся…