Сын капитана Алексича

Единственной правдой в этом рассказе было то, что отец и в самом деле служил в пограничных войсках, и, по словам матери, в свое время задержал троих перебежчиков. Но сам Илюша, разумеется, никоим образом не мог принимать в этом участия, поскольку тогда его еще и на свете-то не было.

Тактичный капитан слушал не перебивая, а Петрович в самых неожиданных местах саркастически усмехался:

— Кажется, хватил малость…

— Ничего я не хватил, — горячо возражал Илюша. — Неужели вы мне не верите?

— Что ты, мы, само собой, верим тебе, — умиротворенно замечал капитан, и тогда Илюша тут же заводил новый рассказ. И снова расцвечивал его чем бог на душу положит.

Девушками он не интересовался.

— Я хочу встретить такую, какой еще никогда не видел, — честно признавался он.

— Какую? — спрашивал капитан. — Какую же ты хочешь встретить?

Илюша загибал пальцы:

— Первым делом, чтобы была умная и добрая. Ведь ум и доброта редки в одном человеке, не правда ли? Потом, чтобы ни на кого, кроме меня, не смотрела, чтобы я был для нее один на всем свете.

— Однако! — возмущенно вмешивался Петрович. — Многого захотел. Бабы теперь знаешь какие?

— Какие? — спрашивал Илюша.

Петрович вынимал трубку изо рта.

— Сугубые, вот какие. — И чертил трубкой по воздуху, как бы выписывая это слово: — Су-гу-бые…

— И потом, я хочу, чтобы она была красивой, — продолжал Илюша, не обращая внимания на скептика Петровича. — Не обязательно вроде Симоны Синьоре, но, конечно, если бы хоть немного на нее похожая…

И задумывался. Может быть, перед мысленным его взором вставала эта идеальная девушка, немного смахивавшая на Симону Синьоре в дни ее первой молодости.

Капитан Алексич смотрел на него, думал про себя: «Ардик был бы старше. Ему было бы теперь двадцать семь…»

Конечно, Ардик был не такой. Гораздо лучше. Правдивый, прозрачный, как алмаз. Никогда ни одного неверного слова.

Каждый раз, когда он вспоминал о сыне, он дарил ему все новые качества, он увешивал его всевозможными достоинствами, словно новогоднюю елку игрушками.

Ничего для него не жалел — ни ума, ни доброты, ни отваги. И только иногда, просыпаясь ночью, вдруг думал о сыне трезво и ясно. Кто знает, каким бы он стал? Ведь ему не дано было дожить даже до возраста Илюши.

Но днем он отгонял от себя эти мысли. Нет, Ардик был самым лучшим. И был бы лучше всех, если бы остался жив.

А Илюша с каждым днем становился капитану все необходимей. Незаметно для себя он привык к его рассказам, в которых так трудно было отыскать истину, к его розыгрышам и даже к тоске по Москве. Привык к его смуглому лицу, к черным, матово поблескивающим глазам, к обкусанным ногтям на руках.

Он прощал ему все — легкомыслие, болтливость, постоянные выдумки.

Он-то прощал, а Петрович — кремень-мужик — не хотел прощать.

— Несамостоятельный парень, — непримиримо утверждал он.

— Молодой еще, — возражал капитан.

— Каков в колыбельке, таков в могилке, — отвечал Петрович.

— Ладно, — отрезал капитан. — На этом мы с тобой разошлись.

И вдруг однажды Петрович произнес странные, поразившие капитана слова:

— Парню отцовская рука нужна. Вот как у тебя.

— Что-то я тебя не пойму, — сказал капитан.

— И понимать нечего, — сказал Петрович. — Вот если бы ты, Данилыч, усыновил его, думается, парень сразу бы другим стал…

— Как это, усыновил? — спросил капитан. — У него семья есть, и у меня, как ты знаешь, сын…

Он оборвал себя. Маленькие, припухшие глаза Петровича смотрели на него с откровенной жалостью.

И он догадался — Петрович все знает. Все, что случилось. Хотя ничего не сказал ему за все эти годы.

— Ты… Ты откуда знаешь? — спросил он.

Петрович ответил не сразу.

— Случайно. А тебе разве не все равно?

Капитан не стал допытываться. В конце-то концов теперь уже и в самом деле неважно, каким образом узнал Петрович о том, что Ардика нет в живых.

Петрович вздохнул, сказал просто, словно точку ставил:

— Что было, то прошло. Теперь надобно о другом думать.

Капитан долго не спал в ту ночь. Вздыхал, ворочался с боку на бок, перекладывал раскаленную подушку на другую сторону.

Усыновить Илюшу? Тогда Илюша переедет к нему, и они будут жить вместе, вместе возвращаться с дежурства домой…

Но как это сделать? Сказать прямо в лицо: «Хотел бы ты стать моим сыном?»

Что бы он ответил на это? Удивился, или посмеялся, или сказал бы сразу: «Хорошо, я согласен»?

Слова Петровича, сказанные походя, между прочим, вдруг словно бы прорвали завесу, долгие годы окутывавшую его.

Нет, Илюша не похож на Ардика. Но он привязался к Илюше. Даже сильнее, чем сам ожидал.

У Илюши нет отца. Отец убит на фронте. И он, кажется, любит его, капитана. Если не любит, то, во всяком случае, привык к нему. А привычка — это тоже не семечки, как там ни говори…

И постепенно, день за днем, он все более вживался в тайную, одному ему ведомую мысль. И чем дальше, тем больше она захватывала его, и он уже не мог думать ни о чем другом.

Но он решительно не знал, как сделать, чтобы желание его исполнилось. Слова рвались с губ, и все-таки он не мог выговорить их.