Сын капитана Алексича

Через день он уехал. Варвара Павловна деликатно уговаривала его погостить еще, не торопиться, и Потрашев тоже сказал:

— Остался бы…

Но отец был непреклонен.

— Поеду. И мне спокойней, и вы без меня отдохнете, — сказал он с легкой усмешкой. — Старики — они утомительны…

— Стало быть, твердо решил? — спросил Потрашев, сделав вид, что не расслышал или не понял слов отца.

И тот ответил, помедлив, как бы понимая все то, что чувствует, но не говорит сын:

— В гостях долго засиживаться не положено…

Сын проводил его на вокзал. Стоя возле вагона, они говорили о всяких пустяках, о погоде, о том, что паровозы теперь постепенно сменяются тепловозами, о том, что носильщикам пора бы выдать новую форму. Оба говорили совсем не о том, о чем думали.

Потрашев украдкой поглядывал на часы, казалось, поезд никогда не тронется с места. И только тогда, когда паровоз загудел и проводник объявил: «Через пять минут отправляемся», — старик торопливо, крепко обнял сына, потом оттолкнул от себя, сказал горестно:

— Боюсь я за тебя, Костя, ох, боюсь…

Он стоял на площадке, позади проводника, глаза его смотрели на сына, словно хотели запомнить его получше, словно понимали, что больше им не суждено увидеться. А Потрашев шел за вагоном, улыбался, махал рукой, говорил какие-то бодрые слова, какие — и сам не помнит, и, когда поезд скрылся вдали, невольно глубоко, с облегчением вздохнул.

Он любил отца и от всей души хотел быть внимательным к нему, но не его вина, что у отца такой характер.

Вечером Игорь спросил с обычной своей усмешкой:

— Ну как, отбыл наш патриарх?

— Дедушка уехал, — строго сказал Потрашев.

Игорь не обратил внимания на тон отца.

— Неуживчивый старик, — небрежно сказал он. — Типичный пережиток проклятого прошлого со всеми вытекающими последствиями.

— Игорек, — укоризненно произнесла мать, — ну можно ли так о старших? — И слегка улыбнулась, чтобы смягчить свои слова. — Надо все-таки уважать возраст…

«Конечно, старик трудный и колючий, — думал тогда Потрашев. — И потом, ясное дело, он устарел, многое до него не доходит. Живет старыми, обветшавшими понятиями, которые ужо непригодны для нас…»

Он был незлопамятен, вскоре написал отцу открытку — несколько слов: как доехал, как здоровье, может быть, что-нибудь ему нужно? Приглашал приехать еще…

Отец долго не отвечал. Потом позвонил как-то из Ленинграда, сказал, что был болен, но теперь уже все в порядке. Спросил, как они все, здоровы ли?

— Здоровы, — ответил Потрашев. — Все тебе кланяются.

Разговор, в общем, не получился: привет твоим, привет тебе… Да и много ли наговоришь за три минуты?

Переписывались они редко. Оба — и Потрашев и отец — не очень любили писать письма. Иногда звонили, то отец ему, то он отцу, перебрасывались общими словами. Отец говорил всегда:

— Я здоров. Все в порядке…

…Теперь отец умер. Он ушел навсегда, и его облик, его привычки, его трудный характер, все то, что присуще было только ему и ни в ком другом никогда уже не повторится, — все это ушло с ним.

И вместе с ним навсегда ушел первый снег, когда-то упавший на его плечи, и первый дождь, смочивший его лицо, и любовь, и вражда, и дружба. Навсегда.

Какое все-таки неумолимое, совершенное в своем первозданном значении слово — навсегда…

4

Он сел за стол, который еще в незапамятные времена из-за сломанной ножки был плотно придвинут к стене. Когда-то отец говорил:

— Есть такие люди, вроде этого стола. Стоят на месте — ничего не видать, все в порядке. А вот тронь с места — не выдержат, падают…

Стол был, так же как пол и камин, щедро покрыт пылью.

На столе лежали картонная папка и настольный календарь.

Потрашев раскрыл папку. Она была полна газетных вырезок, сколотых скрепками. Это были очерки и заметки, посвященные героическим подвигам. Потрашев увидел фотографию «небесных братьев» Гагарина и Титова, очерк о них, заметку о подвиге дружинника, поймавшего опасного преступника, рассказ о том, как трактористы спасли скот от пожара в хакасском совхозе.

«Зачем ему это все нужно было? — удивился Потрашев, разворачивая и читая все новые вырезки. — Почему он собирал их?»

Незаметно для себя он зачитался. Особенно увлек его рассказ о молодом враче станции «Северный полюс», который сам себе сделал операцию аппендицита.

«Вот бы Игорю почитать», — подумал Потрашев и тут же представил себе скучающее лицо сына, его иронически сложенные губы. Нет, Игоря ничем не проймешь, ничем не удивишь.

Потом Потрашев раскрыл календарь. Запись на первом же листке привлекла его. Он узнал острый, крупный почерк отца.

«Пойти в магазин, проверить, как работает молочный отдел».

Потрашев еще раз перечитал запись. Да, именно так: проверить, как работает молочный отдел. Вот ведь характер!

«Зайти к Кирпичеву, — читал он на следующем листке. — Завтра в семь часов. У Кирпичева с потолка течет. День и ночь стоит ведро. Безобразие».

Слово «безобразие» подчеркнуто жирной чертой.

Потрашев листал листки календаря, один за другим, и казалось, до него доносится голос отца.

«Сегодня написал о Кирпичеве письмо в «Ленинградскую правду». Так жить невозможно».

И слово «невозможно» опять подчеркнуто.