Сын капитана Алексича

Юлькины плечи вновь затряслись, крупные слезы бежали по ее щекам, в неярких лучах осеннего солнца блестели на длинных худых пальцах.

— Не могу! — почти выкрикнула она. — Не могу, не буду молчать!

Она схватила Антонину за руку, прижала к себе.

— Пусть будет, как будет, а я все скажу!

— Может, не надо? — осторожно заметила Антонина. — Тебе трудно…

— Надо! — почти крикнула Юлька. — Все надо!

Она всхлипнула и заговорила, волнуясь:

— Слушай, Тоня, я ведь на него и глядеть сперва не хотела, и думать не думала. А он, он, оказывается, куда я, туда и он. И все одно и то же — любит меня, об одной обо мне мечтает, а потом, значит, отвернулся — скучная ты, говорит, и вообще, говорит, на меня не рассчитывай, я, сама знаешь, человек несвободный…

Антонина тихо высвободила свою руку из горячих Юлькиных ладоней.

— А я и не рассчитывала, — продолжала Юлька, глядя в упор на Антонину. — Я вот столечко не рассчитывала. Любила его и ни о чем не думала, я ведь тоже понимала. И потом, перед тобой так мне совестно было, так совестно…

— Передо мной? — спросила Антонина. — Почему же передо мной?

Несколько мгновений Юлька молча, расширив глаза, смотрела на Антонину.

— Да ведь Василий это! — зарыдав, крикнула она. — Твой Василий!

Антонина медленно опустилась на скамейку.

Юлька заметалась, забилась, словно подстреленная птица.

— Антонина! Господи! Что я наделала! Тонечка, прости меня…

— Замолчи! — сказала Антонина, и собственный голос показался ей чужим, даже незнакомым.

Все было как во сне. Совсем как во сне, и словно во сне не своими, ватными, стали руки, и ноги вдруг подкосились, и в ушах стоял непрестанный, неумолкаемый шум.

Кто-то, не она, Антонина, а совсем другой человек с трудом повернулся и пошел обратно, к остановке автобуса, ни разу не споткнувшись…

Вечерело. В небе шумливой стаей летели птицы, пахло внезапным, как бы заблудившимся запахом свежего сена, потом уходящие лучи солнца скользнули по земле, и вянущая трава зажглась неверным оранжевым светом.

Антонина глядела на землю, на клочковатую, как бы гофрированную колею, проложенную бесчисленными колесами автобусов и грузовиков.

Пройдет час, самое большее час с четвертью, и она приедет домой, и Василий встретит ее у калитки и скажет обычные свои слова:

— А я-то заждался…

Или ничего не скажет, а обнимет ее и поведет в дом.

Ей вспомнились короткие месяцы недолгого счастья — его глаза, улыбка, горячие, обжигающие слова и то праздничное, волнующее ее чувство, с которым она еще недавно возвращалась с курсов домой…

Ничего этого больше нет. И не будет. Никогда не будет.

Нет, она не скажет ему. И слова не проронит. Но как же жить с ним теперь? Как смотреть на него, говорить, отвечать на его слова?

Она стояла и все смотрела, не отводя взгляда, на изрезанную дорогу, словно в ней, в этой дороге, искала ответа.

Из-за поворота показался автобус. Неуклюжий, желто-красный, с поблескивающими окнами, он приблизился к ней, и знакомый водитель остановился рядом с нею.

— Поехали? — крикнул он Антонине из своей кабины.

Антонина подняла голову, взглянула на него сузившимися глазами.

— Да, — сказала она. — Поехали…

Медленно трезвея, она представила себе, как сядет сейчас в этот грузный, покачивающийся автобус, где все пассажиры хорошо знают ее, и каждый будет заговаривать с нею, а водитель — молодой парень, несмотря на молодость и очевидное здоровье чрезвычайно мнительный, — будет расспрашивать о симптомах какой-то новой, придуманной им болезни. И непереносимо тяжко будет говорить, отвечать на вопросы, улыбаться и слушать, слушать…

Автобус нетерпеливо пыхтел, готовясь рвануть дальше; водитель с удивленной улыбкой глядел на Антонину, и кто-то, должно быть хорошо знавший ее, но кого она так и не узнала, кричал в открытое окно:

— Тоня, давай сюда! Вот здесь свободное место, специально для тебя…

Не говоря ни слова, даже не взглянув на автобус, Антонина повернулась и пошла в обратную сторону.

— Тоня, куда? — крикнул ей вслед водитель.

Она не ответила. По-ночному холодный ветер как бы с разбегу сильно толкнул ее в спину.

«ДЕВОЧКИ»

Один раз в полгода у старухи Широковой собираются подруги.

Задолго до этого дня в доме начинается «генеральская» уборка, как говорит сама хозяйка. Яростно моются полы, на окна вешаются белые, скрипящие тугим, жестяным хрустом занавески, фикус и китайская роза протираются постным маслом пополам с уксусом для придания листьям большего блеска.

Старуха Широкова расчетлива, даже прижимиста, но, придерживаясь порядка, установленного самолично ею, она, не жалея денег, щедро накупает муки, свинины, бульонок, яблок, орехов, клюквы, меду и потом с утра до вечера не выходит из кухни, что-то жарит, печет, тушит. На весь дом разносится запах сдобного теста, жареного мяса и чего-то острого, маринованного и, по всей видимости, необыкновенно вкусного.

Внучка Галка и ее отец Василий Васильевич, добродушный гигант, который по сей день покорно слушается во всем матери, ходят на цыпочках и переглядываются: бабка колдует, к ней теперь не подступись!

А она только покрикивает — туда не стань, там не ходи, не наследи, не запачкай!