Сын каторжника

И, какой бы покорной судьбе она ни казалась, мысль о возможности вскоре покинуть этот дом и никогда более не видеть бывшего грузчика, потрясла ее; она не могла себе представить, чтобы такое стало возможным.

— Но, — робко и после долгих колебаний сказала она своему сыну, — как нам объявить о нашем решении господину Кумбу?

— Я позабочусь об этом, матушка.

— Бог мой! Что же с ним будет, когда он останется один? Молодой человек словно читал в душе матери: он понял, чего ей стоила такая жертва.

— Матушка, — сказал он почтительно, но твердо, — я никогда не забуду того, чем я обязан моему благодетелю: всю свою жизнь буду помнить, как он качал меня на своих коленях, как на протяжении двадцати лет я ел его хлеб, утром и вечером его имя будет повторяться в моих молитвах, и я надеюсь, что Господь не позволит мне умереть прежде, чем я успею доказать, какую признательность и любовь я питаю в душе моей к этому человеку; однако я не нахожу возможным продлевать более пребывание в этом доме.

Затем, видя, как при этих словах рыдания Милетты усилились, он добавил:

— Мне не надлежит влиять более на ваше решение, моя добрая матушка, и я понимаю, насколько тяжело вам покидать дом, где вы были столь счастливы, и вступать в неясное будущее. Я понимаю, насколько жестоко требовать от вас отказаться от привязанности, которая была вам дорога, поэтому готов склониться перед вашей волей, и не бойтесь, что я стану роптать или жаловаться. Если вы останетесь в этом доме, я буду лишен счастья заключать вас в свои объятия, но сердце мое останется с вами и будет целиком занято вами.

Милетта порывисто обняла своего сына, тем самым давая понять, что она взяла верх над своими сомнениями и сожалениями.

— О матушка, поверьте же, что если теперь будете страдать вы, то буду страдать и я.

И, вырвавшись из объятий Милетты, Мариус стремительно выбежал из комнаты, словно он хотел избавить ее от зрелища переживаний, выстоять которые у него не хватало душевных сил.

До тех пор он не думал о Мадлен.

Однако последние слова матери вызвали в его душе образ девушки.

И вместе с этим образом к нему пришло понимание того положения, в каком он оказался.

Он, сын вовсе не г-на Кумба, почтенного труженика, уважаемого и богатого, а Пьера Мана, заклейменного человеческим правосудием один раз точно, а может быть, и много раз, — он уже больше не мог, если только не из низости или по безрассудству, мечтать о браке с мадемуазель Мадлен Риуф.

И от этой пронзившей его мысли он испытал страшное потрясение.

Он катался по земле, впиваясь и нее ногтями, рыдал и бросал и ночь свои проклятия: слишком сильным и неожиданным было его падение, чтобы не оказаться мучительным для него. В течение нескольких минут он не мог отдать себе отчета о происходящем в его голове; единственное, что способны были вымолвить его губы, — это имя Мадлен.

Затем мало-помалу мысли его пришли в порядок; он покраснел от того, что так сильно поддался отчаянию, и решил бороться с ним.

«Что ж, надо быть мужчиной, — подумал он, — и если надо страдать, то я буду страдать так, как подобает мужчине. Я сказал матушке о двух обязательствах, которые нам следует выполнить; я полагаю, что есть и третье и оно касается лично меня: сказать всю правду мадемуазель Мадлен и освободить ее от данной ею клятвы».

Подавляя последнее рыдание и сдерживая слезы, против его воли все еще лившиеся из глаз, Мариус пошел искать лестницу и, найдя, приставил ее к стене.

Поднявшись на последнюю ступеньку, он бросил взгляд на шале и увидел, что одно из окон второго этажа было освещено.

«Она там», — сказал он себе.

И, усевшись на гребне стены, он подтянул лестницу к себе и переставил ее из сада г-на Кумба в сад мадемуазель Риуф, куда и спустился, настроенный столь же решительно, как и в тот вечер, когда он впервые шел этой дорогой на свое первое свидание с Мадлен, хотя теперь его сердце было переполнено совсем иными чувствами.

XVI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПЬЕР МАНА ВМЕШИВАЕТСЯ В ДЕЛО НА СВОЙ ЛАД

Шале мадемуазель Риуф, как и деревенский домик г-на Кумба, со всех сторон было окружено садом; однако протяженность этого сада со стороны дороги — иными словами, со стороны главного фасада дома, составляла метров сто, а в той части, где он выходил к морю, — метров двадцать.

Лестница, которой Мариус пользовался для своих ночных вылазок, обычно лежала под навесом, примыкавшим к ломику; молодой человек пристраивал ее в той части стены, где ветви смоковницы могли отчасти скрыть его действия; однако, весь во власти охватившего его возбуждения, он и не подумал принять обычные меры предосторожности и приставил лестницу к тому углу стены, что был обращен к морскому берегу, почти точно над калиткой, через которую из деревенского домика ходили к морю и через которую г-н Кумб непременно должен был пройти, возвращаясь этим вечером к себе домой.