Сын каторжника

— Ну же, скажи мне что-нибудь, женщина. Ничто не указывает на то, что мы его не спасем. Утверждают, что с помощью денег можно все уладить в этом мире; ну что ж, если это обойдется мне в сотню-другую… в кое-что… не надо же вести себя с теми, кого любишь, как какой-нибудь еврей. Будь спокойна, мать, мы сделаем так, чтобы он был оправдан.

Но, видя, как напрасно он расточает свое красноречие и предлагает принести жертву, г-н Кумб замолчал и из груди его вырвался тяжелый вздох. Однако мы обязаны признать, чтобы не изменить точности, присущей правдивому историку: вздох этот был адресован отнюдь не бедной матери, но шкафу, где Милетта закрывала продукты, храня ключ от него у себя в кармане; и именно туда в течение нескольких минут был устремлен его полный вожделения взгляд.

Господин Кумб не был потрясен ни несчастьем Мариуса, ни горем Милетты — он просто был голоден. Какое-то время он продолжал сидеть, раздираемый борьбой между позывами своего голодного желудка и чувством уважения, какое внушает несчастье.

При других обстоятельствах эта борьба не имела бы неясный исход, и аппетит г-на Кумба одержал бы верх над любым посторонним соображением; но душа его явно находилась на пути к исправлению, поэтому около получаса он еще посидел рядом с Милеттой, ожидая, что она, наконец, выйдет из оцепенения, но, в конце концов, видя, что его терпение столь же бесполезно, как и его настояния, он, к своему великому сожалению, принял решение лечь спать без ужина.

Хотя, в итоге, ему пришлось запастись покорностью судьбе, ибо утром следующего дня, проснувшись, он напрасно стал искать Милетту в домике и по соседству.

Бедная женщина исчезла, и, покидая дом, она, разумеется нечаянно — г-н Кумб, несмотря на дурное расположение духа, обвинил ее не в каком-то ином преступлении, а в рассеянности, — так вот, Милетта унесла с собой ключи, а это означало, что г-н Кумб, которого взлом пугал, даже если речь шла о его собственном жилище, остался без завтрака, так же как накануне вечером — без ужина.

XVIII. МАТЬ И ВОЗЛЮБЛЕННАЯ

Как и в первые минуты своего ареста, в тюрьме Мариус оставался твердым и смиренным. Такое спокойствие и мужество вдохновлялось его страстной любовью к Мадлен. И чем больше он размышлял, тем больше убеждался в невозможности того, чтобы мадемуазель Риуф, как бы ни сложились обстоятельства, сочеталась браком с сыном Пьера Мана. Не имея возможности жениться на той, которую он любил и которая первая протянула ему свою руку, когда он даже не осмеливался мечтать об этом, Мариус стал думать о смерти: она казалась ему легкой и сладкой, и он призывал ее от всего сердца, считая, что только она способна избавить его от страданий.

Он размышлял о своей матери, и его религиозное чувство помогало ему переносить горечь воспоминаний о ней. Он жертвовал собой, чтобы одновременно спасти и своего отца и своего благодетеля. Бог не может покинуть его; он примет последнюю просьбу Мариуса, с которой тот рассчитывал обратиться к нему, — поддержать Милетту на тернистом пути, что ей еще предстояло пройти на земле.

Итак, он оставался непоколебимым во время своего первого допроса, состоявшегося наследующий день. Лишь только следователь распорядился, чтобы арестованного отвели в одиночную камеру, где того содержали, как ему сообщили, что одна молодая дама настоятельно требует встречи с ним.

Нетерпение особы, добивавшейся этого свидания, было столь велико, что она не стала дожидаться возвращения своего посыльного, и сквозь приоткрытую дверь в полутьме прихожей был виден ее силуэт.

Следователь появился перед ней и, указав ей рукой на стул, сел напротив.

Она не стала ждать, когда судейский первым обратится к ней с вопросом.

— Моя просьба, сударь, вне всякого сомнения, покажется вам странной и необдуманной, — произнесла она с твердостью в голосе, которую не ослабило волнение. — Быть может, вы станете порицать ее; но моя совесть и, чтобы быть до конца искренней, еще одно чувство оправдывают ее, и этого вполне достаточно, чтобы я выполнила свой долг. Я мадемуазель Мадлен Руиф.

Следователь поклонился. Девушка приподняла вуаль, скрывавшую ее лицо, и собеседник получил возможность любоваться им: своим благородством и красотой, несмотря на его бледность и глубокий отпечаток, оставленный тревогами минувшей страшной ночи, оно вызвало в нем подлинный интерес.

— Я оставила ложе, на котором борется со смертью мой бедный брат, — продолжала Мадлен, — с тем чтобы прийти к вам и выполнить насущный долг, перед лицом которого должно отступить любое другое соображение.