Сын леса

И тут у Алика словно пробки выскочили из ушей: все вокруг зашумело. Орал Борька, которому брат залепил в лицо куском оттаявшей земли. Фая, гремя чайником, неслась в ванную. Алексей, просунув за дверь голову, что-то горячо советовал вытянувшейся в воде, продрогшей женщине. Малик щелкал кнопками магнитофона, меняя кассету. Алик сел на прежнее место. Обмакнул надкусанный блин в масло и принялся жевать с самым серьезным видом.

Весь день стол был уставлен едой. В скальном дворе разожгли большой костер.

Вниз по лестнице слетел косматый Сергей в вывернутом полушубке. Алексей скакал в недавно добытой волчьей шкуре вокруг бедер, Малик — в меховом жилете, Виктор был по пояс гол и в кроличьей шапке. У мужчин на шеях болтались волчьи и кабаньи клыки. Женщины были в тонких трикотажных разрисованных костюмах в обтяжку. Фая и Светлана, с длинными распущенными волосами, подрисовывали друг другу змей на щеках. И опять Алик удивился: как он прежде не замечал жену Сергея? У нее стройная фигурка, и танцует она, пожалуй, лучше всех.

Колонисты, извиваясь, прижимаясь друг к другу, кружились у костра. Потом с хохотом выволокли чучело и бросили в огонь. Алик вдруг почувствовал, что впервые в жизни пьян без вина. Тоже рычал, взлохматив волосы, прыгал вместе со всеми вокруг костра, ощущая себя медведем из пади Аурулы. Он видел вокруг блистающие глаза, распаленные без хмеля лица и уже не удивлялся этому.

Стал затухать костер, веселье переходило в другое русло: спокойное, чувственное. Вот Людмила вытянула над огнем руки и что-то бросила в него. И другие стали бросать старую обувь, тряпки, бумагу. Бледная, но посвежевшая, к костру вышла Анна, что-то бросила на угли и протянула Алику листок бумаги с карандашом.

— Напиши, от чего хочешь избавиться, и сожги!

Он нацарапал, прислонившись к бревенчатому срубу: «Пьянка и город». Смял бумажку, она вспыхнула и рассыпалась пеплом.

— Перед тем, как лечь спать, зайди ко мне, — сказала она и, чуть сутулясь, ушла в дом.

Костер умирал, истлевая мерцающими углями. Было уже темно, холодало.

Празднество перешло в дом. Опять ели, опять танцевали, все ласковей, тише, все тесней прижимаясь друг к другу. Все чаще Алик оставался одиноким и лишним среди танцующих, увлеченных друг другом. Распаленный и взвинченный праздником, он поднялся к Анне.

— Ложись со мной, — сказала она, отодвигаясь к стене.

— Тебе не будет плохо? — обнял ее Алик, чувствуя, что плохо может быть ему, если она отвергнет его.

— Ничего, — прошептала она. — Сегодня нужно, чтобы весь год тебя любили…

Ведь это самое главное, правда?

Он слышал, как бешено заколотилось ее сердце, почувствовал, как ее кожа покрылась холодной испариной.

— Ну вот, — горячо дыша, сказала она. — Все хорошо. Надо бы эту ночь быть вместе, но я еще нездорова. Будешь уходить — зажги лампу.

Алик понимал, что его опять выпроваживают. Вздохнул:

— Ты тут пропадаешь, а мы веселимся… Нехорошо как-то. Может, чего принести?

— Праздник ведь. А я сама виновата… Переболею, и все, буду жить как все… С тобой. Может быть еще и детей нарожаю.

Электричества не было. Электростанция уже заглохла и затихла музыка. Алик натянул брюки, чиркнул спичкой, зажег керосиновую лампу и пригасил фитиль, чтобы тот чуть светил. Вышел в темный коридор. За дверью большой комнаты — «детской» услышал приглушенную возню, подумал: «не спят ребятишки». Душа просила продолжения праздника. Он хотел было войти к ним и поговорить с детьми перед сном. Но почувствовал, что делать этого не умеет. Из щели между косяком и тонкой дверью падал в коридор мутный свет свечи. Алик неохотно зашагал в свою одинокую конуру.

Проснулся он на рассвете. В доме была тишина — все спали. Он прошел в выстывший зал, вытащил заслонку из трубы и растопил камин. Дом быстро наполнялся теплом, но никто не спускался вниз. Алик послонялся по нижним помещениям с неубранной посудой, поднялся на второй этаж, заглянул в «детскую». Детей там не было. Не было даже топчанов. На полу под белыми пододеяльниками, один к одному, как кильки в банке, лежали все восемь колонистов. Возле стены напротив двери черные волосы Малика путались с рыжей копной Татьяниных волос.

Алик прикрыл дверь и, еле сдерживая смех, ввалился к Анне, уткнулся в ее одеяло лицом и затрясся от хохота:

— Они там все вместе, групповухой… Ну, даете, артисты-колонисты.

— Такой уж праздник! — улыбнулась Анна. Ее лицо порозовело, посвежело.

Отходила подруга, выздоравливала.

— Не может быть, чтобы вы серьезно во все это верили… Игра! — сказал он и погасил невидимый при дневном свете, но чадящий огонек лампы.

— Ну и пусть игра. Хочется же хоть во что-то верить!

К одиннадцати часам на кухню спустилась Фая. Детишки давно уже носились по дому, что-то перевернув на кухне и позавтракав без старших. Она опять была в очках, с учительскими льдинками на стеклах, опять волосы были закручены на затылке. Фая разогрела чайник, положила на тарелку несколько остывших пирожков.

— Где люди? — спросил Алик, зевая.

— Расползлись по углам, — она незаметно вздохнула, разливая чай. — Ничего, к вечеру сделаем уборку, и опять все будет хорошо.