Сын предателя (СИ)

 Но именно это благоволение давало шанс жить и жить,  пропуская вне очереди концлагерников самых разных национальностей в печи крематория. Фёдор настолько отупел от однообразных движений, что даже не думал о той же участи для себя. Он перестал чувствовать время, превратившись в винтик военной машины, перемалывающей все человеческие чувства и оставляющей одно слово для каждого - жить!

 Кто-то хотел жить любой ценой, кто-то хотел просто жить и бороться, как мог и как того от него требовали. Но вся орава заключённых упрямо цеплялась за каждый рассвет, за каждый день, за каждую благословенную ночь, за каждый час и за каждый дополнительный вдох воздуха, приторный от близости крематория. Лето сменяла зима, зиму сменяло лето.

 Менялись концлагеря из-за неудержимого наступления советской армии, а обувь требовалась уже не только заключённым.

 Теперь Фёдор уже шил сапоги и ботинки для армии Вермахта, обувая фашистов за баланду, за чай с красной свёклой, за те мизерные кусочки мяса, которых  у соседей в чашках не было.

 Враги давали ему возможность дожить до победы, и он жил, не зная, до чьей победы доживёт. Непонятно каким образом исчезли признаки язвенной болезни. Давала о себе знать только общая слабость, порождённая недоеданием и не глубоким сном по ночам. Иногда  он думал о Наде, образ которой воскресился в памяти, но совсем не потому, что появлялись симптомы полового влечения. Просто память просыпалась под утро, вырывая его из этого нечеловеческого состояния на какие-то мгновения, и он начинал вдруг  переживать заново те счастливые дни, когда они были вместе.

 И совершенно не вспоминались неустроенность быта, полуголодное состояние, которое  казалось тогда сытнее сегодняшней жизни. Вспоминалась счастливая улыбка Нади, такая редкая. Печальное выражение её лица куда-то стёрлось. Сон был не длиннее мгновения, вылетал вместе со скорбным выдохом воздуха, сладковатый вкус которого и задерживать в груди было не очень приятно.

* * *

 А Надя всё время казнилась при мысли, что бросила друга в  погребе, смотрела на дочь, постоянно удивляясь её похожести на Фёдора. Смуглая, как и отец, Любочка широко открытыми глазами смотрела на этот непонятный для неё мир, чаще пугаясь,  чем радуясь. Взрослеть она стала рано, как и все дети войны. Слово - война ей было легче понять, чем слово "папа". Надя отступала вместе с генералом, который привык к ней, как к необходимой части его обслуживающего персонала. Менялись квартиры, менялись хозяева квартир, и снова приходилось тратить силы для человеческого общения с теми, кто терпел оккупацию фашистов, пряча камень за пазухой.

 Были и квартиры с хозяевами в виде настенных  фотографий. Тогда  приходилось обращаться за помощью к соседям, чтобы оставить дочь под присмотром. Это было гораздо сложнее, но генерал легко эту проблему улаживал,  подключая одного престарелого солдата из его свиты, которому повозиться с ребёнком было приятно. Наверно, он вспоминал о своей Гретхен, которая в Германии ждала своего отца-вояку с победой.

 Надя скоро стала замечать, что ей легче было разговаривать с Любой на немецком языке. Все прдукты, которые она получала, имели немецкие названия. Дочь всё чаще находилась под опекой старого солдата Курта, который сам непрочь был поболтать, терзая слух ребёнка лающими звуками языка Шекспира, Гёте и Канта.

 Но должен был наступить и конец этому периоду жизни. Отступление немцев перешло в паническое бегство. Генералу вместо "оппеля" потребовался самолёт. Количество мест не позволило не только забрать  и Надю с дочерью, но и младшие офицеры вынуждены были воспользоваться тем, что попадало под руку. Поезда мчали немецких завоевателей не на восток, а только на запад, к тем границам, которые они нарушили в июне 1941 года.

 Советские танки Надя увидела через два дня после бегства немецкого генерала. Немецкие солдаты отчаянно сопротивлялись, оставляя квартал за кварталом. Надя с дочерью забралась в подвал и там тряслась от страха ровно сутки в коллективе не менее напуганных старух и подростков. Одна старуха узнала Надю и что-то шептала соседкам. В подвале было сумрачно, свет падал через узкое вентиляционное окно, взрывы встряхивали землю, передавая вибрацию телам подвального общества.

 Наверно поэтому слушающим злобный шёпот старухи в адрес Нади было всё-равно, кем была  она при немцах.

 Но НКВД, прибывший вслед за победоносными частями Красной Армии, заинтересовался весьма основательно всеми, кто жил в оккупации. Только нежеланием возиться с ребёнком в боевой обстановке или просто  везением можно было объяснить равнодушие капитана НКВД к личности Нади. На  попутных машинах и поездах, часто в товарных вагонах добиралась она до родной деревни. В пути её всё же  выловил патруль. Трёхлетняя дочь не была зарегистрирована в  Загсе.