Сын предателя (СИ)

 Фёдора из плена освободили американцы. После передачи выживших узников советским войскам всё полуживое воинство получило статус предателей Родины, и поезд прямиком повёз их на север, который был ослабевшим организмам совсем не в радость. Уже в пути к свободе часть повторно заключённых полегла в безымянных могилах. Где-то в Архангельских лесах концлагерь принял Фёдора. Вспомнить свою подлинную фамилию ему удалось только с ошибкой в одну букву, отчество засело в голове - Игнатьевич.

 Так что какая-либо связь с Прасковьей не была налажена. О сыне Пете он мог бы вспомнить, а о втором сыне даже не мог и подозревать. Сапожное дело сыграло для него и здесь спасительную роль. Хотя и носили здесь только сапоги и валенки, не до туфель в бездорожье, но изнашивалась немудрёная обувь изрядно, а валенки и того быстрее.

 Фёдор вёз сапожный инструмент, который сметливые золотопогонники помогли довезти в целости. Сапожники на дороге не валялись. Стоит ли напоминать, что в этом жизненном пространстве были и враги, и завистники. Стукачами были переполнены бараки. НКВД даже здесь искал неблагонадёжных или просто шпионов среди бывших военнопленных.

 Фёдор по разведданным в Генштабе числился сержантом, звание не то, чтобы высокое, поэтому придирок особых не ощущал. Охранники часто выше этого звания не поднимались, поэтому на бывшего сержанта смотрели миролюбиво. Была лишь одна неувязка в биографии Любина Фёдора Игнатьевича. До войны житель города Ижевска сапожным делом не занимался, и до такого уровня мастерства ни один заключённый в немецких лагерях, да ещё при этом выживший, подняться едва ли мог.

 Правда, высокие чины до времени предполагали, что в плену немцы и не этому могли обучить, так что пока не придирались  к такой мелочи.

 Память Фёдора о прошлой своей жизни так и не проснулась, что подтвердили лагерные врачи методом устрашения и физического воздействия. В плену лица узников изменились настолько, что узнать их по довоенным фотографиям было невозможно. Отправляя в Гулаги бывших военнопленных, начальство навряд ли рассчитывало вернуть их обратно к нормальной жизни.

 Можно было сколько угодно фантазировать,  придумывать версии и штопать повествование белыми нитками, но факт встречи Фёдора и Нади мог бы остаться за кадром, если бы незначительный герой романа не был сапожником. Нищая после изнурительной войны Россия, кормившая пятнадцать Республик СССР дровами, цветными металлами, льном,  пушниной, рыбой, бумагой и чем-то ещё, нуждалась в сапожниках, портных, как никогда.

 Нельзя сказать, что НКВД проявлял много фантазии в разбивке концлагерей. Расстояние между мужским и женским лагерями скорее всего оказалось минимальным по причине строительства обоих руками одного мужского отряда "зэков" К тому же и охране без развлечений было никак нельзя.

 Фёдору приходилось работать ничуть не меньше, чем в немецком плену. Разница, конечно, была разительной.

 Все говорили по-русски, все были часто ни за что наказаны, кроме уголовников, конечно.

 И, главное, все были на Родине, пусть вдали от дома и родных, отчего все жили надеждой.

 Надежда, что скоро всё выяснится, заставляла несчастных трудиться на износ, что и являлось невероятным падежом мужиков, парней и стариков. Старикам не оставлялось никакой надежды. По этой причине население Гулагов становилось всё моложе.

 В охране лагерей бытовало убеждение, что охранять приходится отщепенцев советского общества, отношение было соответственное. Но сапожник был неприкосновенной кастой. От дружбы  с Фёдором зависело не только здоровье обуви, но и ног, которые регулярно в этой обуви грелись в мороз и слякоть.

 Однажды перед ним бросили на пол несколько пар малого размера обуви, приказав отремонтировать вне очереди. Ботинки были из грубой кожи, так называемые "кирзухи". Даже после замачивания поддавались шилу с трудом. Заплатки приходилось класть из той же кожи. Дамский размер усложнял работу. В душе Фёдора всколыхнулись какие-то туманные воспоминания. Он тщетно мучил себя, ремонтируя маломерки, попытками думать о прошлом, которое должно же было в его жизни быть. Но грубая тюремная обувь была слишком далека от тех изящных туфелек, за которыми охотились модницы города Ижевска.

 По окончании работы подошёл охранник, которому Фёдор сшил сапоги из добротной кожи, забив в подошвы красивые ряды деревянных гвоздиков и добавив чисто звучавшего скрипа во время ходьбы. Осмотрев выполненную работу, охранник поцокал языком, помолчал. Потом тихо сказал:

 -Тут рядом лагерь-то бабий. Сходи сам, отнеси им. Я с охраной договорился. Зайдёшь, выбери какую-нибудь. Час даю. И  назад чтобы пулей!

 Другие награды в концлагере были по мелочам, только эта считалась наивысшей. Бабы, истосковавшись по мужской ласке за годы войны, зверели и совершали действия, несовместимые с женским званием. Охрана и сама утоляла голод красоток, иногда пользовалась помощью "зэков", не замеченных в политических беседах и попытках к бегству.