Сын Ретта Батлера

— Переводи! — сквозь зубы прорычал Джон, искоса взглянув на камеру — Тома не останавливал съемку.

После слов переводчика толпа вскочила на ноги, закричала, в Джона полетели камни, грязь. Он еле успевал уворачиваться.

— Остановите их! — взмолился переводчик.

Но Джон молчал. Ему надо было, чтобы снято было как можно больше.

И когда толпа уже решительно двинулась в его сторону, он закричал:

— Но я никогда не позволю себе нарушить законы вашей страны! Никогда я не попрошу женщину открыть лицо!

Переводчик повторил это несколько раз, потому что шум не смолкал. А когда до всех дошло сказанное, толпа вдруг рассмеялась.

Джон посмотрел на группу. У многих были бледные лица.

«Да, — подумал он, — кажется, я чуть не испортил все».

Толпа снова уселась и приготовилась слушать переводчика. Напряжение спало. Люди переговаривались, смеялись, кто-то даже шутливо подбегал к женщинам, словно пытаясь снять с них паранджу.

Джон выигрывал время, чтобы Тома успел переставить камеру. Теперь предстояло снимать распятие.

Солнце било толпе в лицо, оно уже опускалось к горизонту, а этого-то Джону и нужно было.

Он оглянулся на рабочих, взглядом спросил у Бьерна, все ли готово? Тот кивнул.

И тогда Джон спустился ближе к людям и сказал:

— А теперь я обращаюсь к вашему состраданию. Я знаю, что мусульмане — очень добрые люди.

Шум в толпе стих.

— Они беспощадно карают преступников и жалеют безвинных.

Переводчик начал переводить, а Джон махнул рукой Бьерну.

Толпа, как завороженная, стала вдруг вся подниматься, устремив взгляды туда, где из-за холма вырастали огромные деревянные кресты, с распятыми на них людьми.

— Эти люди безвинны! — сказал Джон.

Тени от крестов покрыли толпу. И та стояла потрясенная и безмолвная.

Слова переводчика упали в полную тишину.

Только жужжала кинокамера.

Конечно, на крестах были не люди, а сделанные очень натурально муляжи. Но, видно, эта натуральность и потрясла толпу. Джон вдруг увидел то, чего никак не ожидал. Сначала одна женщина, потом другая, а потом почти все сбросили закрывающие их лица плотные ткани и в голос завыли. Мужчины даже не обернулись. Джон видел, что в глазах у многих стояли слезы.

Женщины падали на землю, бились в истерике, рвали на себе волосы. Джону стало жутко. Он не знал, что делать дальше. Его, как ему казалось, невинный обман обернулся настоящей трагедией для этих доверчивых людей.

Впрочем, чисто профессионально Джон молил Бога, чтобы Тома все успел снять. Чтобы получилось так же сильно, как это было вот здесь, в жизни. Он видел, что оператор и сам волнуется. Никто не ожидал такого эффекта.

Но вот Тома поднял голову от глазка и развел руками:

— Все! Пленка кончилась!

Теперь надо было что-то делать.

— Но не плачьте, мусульмане! — начал Джон, еще не зная, что скажет дальше. И решил, что скажет правду. — Эти люди обретут вечную жизнь за свои страдания! Вечную жизнь и вечную славу!

И толпа снова как один повалилась на колени и прокричала:

— Алла акбар!

Вечером, когда вся группа, сидя под открытым небом, в который раз с жаром обсуждала дневную съемку, вспоминая мельчайшие детали, которых Джон даже не увидел, не заметил, когда смеялись и делились собственными страхами, Бьерн сказал:

— Это тебе, Бат, надо быть священником! Заставил молиться Христу правоверных мусульман.

— Во всех человеческих религиях, как бы ни отличались они друг от друга, добро всегда остается добром, — сказал Джон.

— Вот видишь, ты и говоришь уже, как богослов.

— Это я просто от нервного перенапряжения, — сказал Джон. — Если кто и волновался больше всех, то это был я. Знаете, господа, как я боялся! Но вот удивительная вещь — вдруг наступил момент, и мне словно кто-то шепнул — все будет хорошо.

— Не иначе ангел.

— А что ты думаешь, Бьерн? Разве ты сам не чувствуешь здесь, в этих местах, присутствие высшей силы?

— Бат, прекрати, ты начинаешь говорить скучно. Что за елейный голосок? Что за проникновенные интонации? Это тебе не к лицу.

— Да, мы же современные люди! Нам к лицу только ирония, мягкий цинизм…

— Перестань! — закричал Бьерн, закрывая уши. — Я слышать тебя не могу! Даже если ты говоришь совершенно честно, это все как-то слишком слащаво! Почему все религии такие серьезные и наставительные? Впрочем, может быть, речь идет не о религии, а об адептах. Вы все так серьезны, словно это ваша большая заслуга — Иисус Христос и его заповеди. А я думаю, что Христос был веселым человеком. Добрым, легким и свободным. Это уже Матфей, Марк, Иоанн и Лука сделали из него ходячий указующий перст. Этакого буку, зануду постоянного. Я не верю им. Впрочем, они проговорились. Не получился у них морализатор. А уж очень старались. А не получился. Он и вино пьет, и женщины рядом. Но самое главное — он слаб. Ведь боится же он распятия.

— Это богохульство, — сказал Тео. — Христос ничего не боится.