Сын террориста

Но внезапно на кухню врывается моя мать. Она кричит Ахмеду, чтобы он остановился. Он так поражен, что она пришла мне на помощь, что ей удается оттолкнуть его. Она помогает мне подняться на ноги. Она приглаживает мои волосы, и мы трое просто стоим на кухне, тяжело дыша.

Моя мать шепчет:

— Прости меня, Зи!

Ахмед не верит своим ушам:

— Ах, “прости меня”? — с отвращением говорит он. — Я единственный делаю то, что делал бы Нуссар! То, что тебе самой сделать слабó!

Я стою в своей ночной рубашке, длинной джалабии, и пытаюсь перевести дух, когда Ахмед снова бьет меня. Апперкот, отработанный в спортзале. Моя мать бросается между нами, но Ахмед и не думает останавливаться.

Он наносит удары слева и справа от ее головы. Ему вообще наплевать, что он может ее задеть. Это приводит меня в бешенство, и я делаю то, что ужасно поражает Ахмеда, мою мать и меня самого: я бью его в ответ.

Это просто беспорядочный рывок. Я даже не задеваю его. И все же на долю секунды в глазах Ахмеда мелькает страх. Он медленно выходит из кухни и с тех пор больше ни разу не тронет меня и пальцем. Это победа, но временная. Он просто начинает еще больше избивать моего младшего брата.

* * *

После Нового года мне звонит отец, который теперь сидит в “супермаксе” — так сокращенно называется тюрьма максимальной безопасности — в Калифорнии. Я теперь редко с ним разговариваю, и по его голосу я слышу, что он удивлен, что нас вообще соединили. Я помню, как моя мать высказала ему по телефону все, что она о нем думает, и я хочу тоже пережить свой собственный катарсис. Я хотел бы сказать ему, как хреново мы живем с тех пор, как он решил, что смерть других людей для него важнее, чем жизнь его жены и детей. Я хотел бы заорать в телефонную трубку. Я хотел бы хоть раз потерять самообладание, потому что должен же он знать, какую цену платим мы за его преступления. Я ведь все равно больше никогда его не увижу. Он в тюрьме. Он проведет там всю свою жизнь. Он больше не имеет власти надо мной. Он не может больше причинить мне вреда — и он уж точно не может мне помочь.

Но, как всегда, я не могу выплеснуть злость. Я только всхлипываю в трубку. Мой отец делает вид, что не замечает. Он спрашивает, читаю ли я молитвы? Хорошо ли отношусь к матери?

10 Июль 1999 года. Филадельфия, Пенсильвания

К тому времени, как мне исполняется 16, я уже четыре года ношу фамилию Ибрагим. Она словно плащ-невидимка, и, по крайней мере в последнее время, это работает: никто из моих новых друзей не знает, что фамилия моего отца — Нуссар. Египетский эксперимент моей семьи провалился. Мы переехали обратно в Штаты. Не знаю, в чем дело — то ли потому, что еще больше отдалился от отца, то ли потому, что я больше не боюсь своего жестокого отчима, — но я, впервые с тех пор, как мама разбудила меня словами “случилось несчастье”, испытываю веру в будущее и душевный подъем. Я даже набираюсь смелости, чтобы рассказать двум моим лучшим друзьям, кто я такой на самом деле. Я расскажу им, что я сын Эль-Саида Нуссара.

Сначала я делаю это признание моему другу Орландо. Мы на экскурсии со всем нашим классом, сидим на лавочке во дворе музея. Фамилия “Нуссар” ничего ему не говорит, так что я делаю глубокий вдох и объясняю. Я рассказываю Орландо, что мой отец убил раввина по имени Меир Кахане и помог организовать взрыв во Всемирном торговом центре. Орландо смотрит недоверчиво. Он так потрясен всеми этими ужасными вещами, что не находит ничего лучше, чем рассмеяться. Он так хохочет, что падает со скамейки. Он явно не собирается судить меня.

Второй человек, которому я это рассказываю, — мой друг Сабах. Мы вместе подрабатываем в супермаркете, это неблагополучный район, и поскольку Сабах уже достаточно взрослый, чтобы иметь право водить машину, он завозит меня домой после работы. Сабах родом из Палестины. Он знает, кто такой Эль-Саид Нуссар и какие мрачные дела совершил мой отец. Я говорю Сабаху, что Орландо — единственный человек во всем мире, которому я рассказал о своем отце. Мы сидим в машине Сабаха рядом с моим домом. Он смотрит на меня и качает головой. Я боюсь его реакции. Окна машины дребезжат, когда мимо проезжают грузовики. Когда Сабах наконец открывает рот, оказывается, что он и вправду осуждает меня — но не за то, чего я боялся: “ Ты сказал Орландо до того, как сказать мне?” Я испытываю невероятное облегчение.

Если мои друзья не судят меня за грехи моего отца, то, может быть, мало-помалу я и сам перестану себя обвинять. Я чувствую себя так, будто я всю жизнь тащил на себе какую-то огромную и тяжелую ношу и вот наконец сбросил ее с плеч.

* * *