Сын цирка

Вот когда доктор Дарувалла уже понял, что один из любовников должен умереть; запах изо рта был неприятным намеком на смерть. Он хотел бросить чтение, но не смог. Он решил, что ему не нравится молодой американец, который живет на средства отца, он даже не работает, но его сердце разрывается от боли, поскольку юная француженка потеряла невинность. Доктор и не знал, что, оказывается, его трогают такие вещи. Книга была выше его понимания.

Поскольку его медицинская практика состояла почти из чистого посыла добра, он был плохо подготовлен к реальному миру. В основном он видел пороки развития, уродства и детские травмы; он пытался восстанавливать маленькие детские суставы до их предполагаемого совершенства. А у реального мира не было таких же ясных целей.

Я прочту еще одну главу, подумал доктор Дарувалла. Он уже прочитал девять. Он лежал в полуденную жару на ближнем краю пляжа в гамаке под мертвенно недвижными ветвями арековой и кокосовой пальм. К запаху кокосового ореха, рыбы и соли иногда примешивался дух гашиша, дрейфующий вдоль пляжа. Там, где пляж касался зеленой массы спутанной тропической растительности, киоск торговца сахарным тростником соперничал за небольшой треугольник тени с вагончиком, где продавали молочные коктейли и сок манго. Тающий лед увлажнял песок.

Семейство Дарувалла вступило в командование целой флотилией комнат – заняв весь этаж отеля «Бардез», – и у них был обширный открытый балкон, хотя только с одним спальным гамаком, и молодой Джон Д. закрепил его за собой. Доктору Дарувалле так понравилось лежать в гамаке на пляже, что он решил попросить у Джона Д. позволения поспать в гамаке на балконе хотя бы одну ночь; в конце концов, у Джона Д. была своя комната с кроватью, и Фаррух и Джулия всяко могли провести одну ночь врозь – под этим доктор подразумевал, что он и его жена не были склонны заниматься любовью каждую ночь или даже хотя бы дважды в неделю. Вот тебе и второй медовый месяц! – снова подумал Фаррух. И вздохнул.

Он должен был отложить десятую главу на потом, но вдруг снова погрузился в чтение; как и в любом хорошем романе, текст вызвал у доктора почти полное успокоение этой вечной внутренней озабоченности, пока вдруг снова не встряхнул – да так, что застал его абсолютно врасплох. «Потом поспешно, как будто очнувшись, он раздевается и сзади проскальзывает в нее. Акт, который угрожает нам всем. Город вокруг молчит. Стрелки на молочно-белых лицах часов в унисон, рывком занимают новые позиции. Поезда бегут по расписанию. Вдоль пустынных улиц изредка проплывают желтые фары автомобиля, и звон колоколов отмечает каждые час, и полчаса, и четверть часа. Чутко, словно к цветку, она прикасается к основанию его члена, который теперь полностью в ней, трогает его мошонку и начинает медленно извиваться под ним в каком-то смиренном протесте, тогда как он в собственной своей грезе чуть приподнимается, нащупывает пальцем влажный обвод ее вагины и в этот момент кончает, словно бык. Они еще долго слиты воедино, без слов. Именно такая взаимность скрепляет их, и она внушает страх. Это звериное начало побуждает их к любви».

Это был даже не конец главы, но доктору Дарувалле пришлось остановиться. Он был в шоке; и у него была эрекция, которую пришлось прятать под книгой – та, как палатка, прикрыла ему промежность. Внезапно, посреди такой ясной, такой лаконично элегантной прозы появились «член», «мошонка» и даже «вагина» (с «влажным обводом») – а самый акт влюбленных стал «звериным началом». Фаррух закрыл глаза. Читала ли Джулия эту часть? Как правило, он не разделял удовольствие жены, с которым она читала ему вслух разные задевшие ее отрывки, – почти всегда они оставляли Фарруха равнодушным. Доктор Дарувалла с удивлением почувствовал крайнюю необходимость обсудить впечатление от этого отрывка со своей женой, и мысль о том, что он обсудит это с Джулией, вызвала у доктора эрекцию; он почувствовал, что его вставшее начало уперлось в эту поразительную книгу.

Доктор встречается с человеком, изменившим свой пол

Открыв глаза, Дарувалла подумал, не умер ли он и не очнулся ли в том месте, которое у христиан называется адом, поскольку над его гамаком, вытаращив глаза, стояли два даквортианца, отнюдь не из приятных ему.

– Читаешь книгу или она тебе вместо снотворного? – спросила Промила Рай.

Рядом с ней был ее единственный уцелевший племянник, тот гадкий и некогда безволосый мальчик Рахул Рай. И с Рахулом что-то было не так, заметил доктор. Похоже, Рахул был теперь женщиной. Во всяком случае, у него были женские груди; определенно он больше не был мальчиком.

Неудивительно, что Дарувалла лишился дара речи.

– Ты все еще дрыхнешь? – спросила Промила Рай.

Она наклонилась, чтобы прочесть название романа и имя автора, тогда как Фаррух крепко прижимал распахнутую палаткой книгу к своей промежности, поскольку, естественно, предпочитал скрыть свою эрекцию и от Промилы, и от ее ужасного грудастого племянника.